Крошка Цахес, по прозванью Циннобер - [7]

И не дождавшись ответа Бальтазара, профессор Моис Терпин удалился вместе с дочерью.

Бальтазар в смущении не смел поднять глаз все время, как она перед ним стояла; но он чувствовал, что взоры ее прожигали грудь его, чувствовал ее дыхание и сладостный трепет потрясал все его существо.

Прошла досада — в восторге смотрел он на удаляющуюся, до тех пор пока она не исчезла в густоте деревьев. Медленно возвращался он опять в лес, чтоб мечтать, и мечтать сладостнее, чем когда-нибудь!

III. Как Фабиан не знал, что и говорить. — Кандида и девицы, которые не должны есть рыбы. — Литературный чай Моис Терпина. — Молодой принц

Фабиан побежал поперек леса, думая обогнать чудного всадника, но ошибся. Вышел на опушку, он увидал, что к крошке присоединился другой красивый ездок и они оба въезжали уже в городские ворота.

— Гм, пусть я не обогнал его, — бормотал он про себя, удвоивая шаги. — Все-таки поспею. Если этот наперсток в самом деле студент, то его пошлют к «Крылатому Коню», а если он повторит там свое резкое «прр-р-у-у», сбросит вперед ботфорты, а там слетит и сам и еще вздумает расхорохориться, когда бурши начнут хохотать, так и пойдет потеха.

Взошед в город, Фабиан воображал встречать на всех улицах смеющиеся лица; но не тут-то было. Все проходили спокойно, серьёзно. На площадке перед «Крылатым Конем» прогуливалось несколько студентов, преважно рассуждая о своих делах. Верно, крошка тут еще не показывался, подумал Фабиан, как, взглянув в ворота гостиницы, увидал, что его лошадь вели в конюшню. Но кого ни спрашивал он, не проезжал ли сюда верхом на пребольшой лошади премаленький уродец, все говорили, что нет. Много смеялись его рассказу, но уверяли, что ничего подобного не видали, что минут за десять проехали, правда, два ездока в гостиницу, но очень красивые и на хороших лошадях.

— И один сидел на той, что сейчас провели в конюшню?

— Да. Этот, конечно, нельзя сказать, чтоб был велик ростом, но зато прекрасно сложен, с чрезвычайно приятным лицом и чудными локонами. К тому ж показал себя лихим наездником; соскочил с лошади так проворно и ловко, как первый шталмейстер вашего князя.

— И не потерял ботфорт? И не покатился кубарем к вам в ноги?

— С чего это ты взял? — возразили все единогласно. — Слететь такому искусному ездоку, как маленький?

Фабиан не знал, что и говорить.

Вдали показался Бальтазар. Фабиан бросился к нему и рассказал, как здесь все принимают маленького уродца за прекраснейшего мужчину и искуснейшего наездника.

— Видишь ли, любезный Фабиан, — сказал ему Бальтазар, — не все, как ты, любят насмехаться над несчастными, искаженными природой.

— Да, Боже мой! — перебил его Фабиан. — Тут дело совсем не о насмешках, а о том, может ли уродец в три фута, чрезвычайно похожий на редьку, быть красивым мужчиной?

Бальтазар подтвердил уверения Фабиана, что маленький студентик ужасно уродлив. Напрасно — видевшие его на площади оставались при своем, что он прекраснейший мужчина.

Начало смеркаться; друзья отправились домой. Тут Бальтазар, сам не зная как, проговорился, что он встретился с профессором Моис Терпином и что он пригласил его завтрашний день на чай.

— Счастливец! — воскликнул Фабиан. — Ты увидишь свою милую, свою прелестную Кандиду, будешь говорить с ней, слушать ее!

Снова глубоко оскорбленный Бальтазар вырвал свою руку из руки Фабиана и хотел уйти, но, опомнившись, подавил досаду, остановился и сказал:

— Послушай, Фабиан, может быть, ты и вправе почитать меня глупым, влюбленным вздыхателем; может быть, я влюблен и в самом деле; но эта глупость — глубокая, жестокоболящая рана души. Тронутая неосторожно, она может довести меня до безумия. Прошу тебя, не произноси при мне имени Кандиды!

— Любезный Бальтазар, ты принимаешь все ужасно трагически; конечно, оно так и должно в твоем положении. Чтоб избежать, впрочем, всякой неприятной для меня размолвки с тобою, я обещаю не говорить о Кандиде, пока ты сам не подашь мне к этому повода. Позволь теперь только заметить, что в этой любви я предвижу много для тебя неприятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая девушка, но никак не идет к твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ее светлый, ничем не возмущаемый нрав покажется тебе чуждым всякой поэзии, ты захандришь, и все это кончится ужасным вообразительным страданием и достаточным отчаянием. Впрочем, и я приглашен на завтрашний чай к нашему профессору, который обещал, кроме того, занять нас очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать перед таким великим днем!

Сказав это, Фабиан оставил своего друга, погруженного в глубокую думу. Может быть, и не без основания предвидел Фабиан много разных патетических мгновений разлада между Кандидой и Бальтазаром, которые так разнились характерами.

Всякий должен был согласиться, что Кандада с своими сердце-проникающими глазками, с губками несколько вздернутыми, была прелестна. Светлы или темны были ее прекрасные волосы, которые она умела причесывать так фантастически, право, не помню; памятно мне только их чудесное свойство казаться все темнее и темнее, чем более на них смотришь. Необыкновенная стройность и грациозность во всех движениях делали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и пояска могли бы быть несколько поменее. Ко всему этому, Кандида читала «Вильгельма Мейстера» Гёте, стихотворения Шиллера. «Волшебное кольцо» Фуке и опять позабыла почти все, что в них было; играла довольно порядочно на фортепьяно, даже иногда подпевала, танцевала новейшие французские кадрили и галоп, и писала прачешные реестры красивым, четким почерком. Люди, которые не могут обойтись без того, чтоб не отыскать везде недостатки, говорили только, что у ней голос немного грубоват, что она затягивается слишком сильно, радуется новой шляпке слишком долго, да за чаем съедает слишком много разного печенья. Восторженным поэтам не понравилось бы в Кандиде и еще многое; но мало ли что им не нравится. Во-первых, им хочется, чтоб девушка приходила в магнетический восторг от всего, что до них касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза под лоб, а при случае подвергалась бы и небольшим обморокам или даже лишалась зрения, что составляет высшую степень женственностей женственности. Потом, она должна петь романсы их сочинения, на голос, мгновенно поданный сердцем, и затем тотчас же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписав свое сочинение на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно искусно передаст его своему поэту, который, в свою очередь, от чрезмерного восторга прихворывает также. Есть еще поэтические аскетики, которые идут гораздо далее и почитают противным всякой женской нежности, если девушка смеется, ест, пьет или одевается по моде. Эти очень похожи на Иеронима, который запрещал девушкам носить серьги и есть рыбу. Они должны питаться, говорит он, небольшим количеством изготовленной травы, беспрестанно голодать, но не чувствуя этого, облекаться в одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую все формы и преимущественно выбирать в спутницы особу важную, бледную, мрачную и несколько грязную.