Критика демократии - [101]

III

Во весь период 1856-1881 годов господствующим умственным направлением был либерализм. Он издавна принес к нам веру в революцию как некоторый закон развития народов. Эти остатки наивных исторических концепций Европы XVIII века особенно прививаются у нас в сороковых годах, в шестидесятых годах вера в революцию как нечто неизбежное доходит до фанатизма. Внизу, в среде наиболее горячих голов, она порождает решимость начинать. Силы так называемых террористов 70-х годов были ничтожны, но, слепо веря в мистическую неизбежность революции, они решились употребить все усилия на то, чтобы, рискуя и жертвуя всем, вызвать общее движение. Еще во время нечаевского процесса прочитана была на суде любопытная записка, в которой излагалось, что революция есть огромная потенциальная сила, которую можно вызвать приложением даже и небольшой активной силы, подобно тому как зажженная спичка, брошенная в пороховой погреб, может взорвать целую крепость. Несколько лет позднее появились даже искатели бунтов, “вспышкопускатели”, старавшиеся найти, куда именно нужно приложить горящую спичку своих сил, чтобы наконец вызвать взрыв “потенциальной” революции. В 1878 году стали для этого на путь терроризма.

Та же вера в революцию, совершенно отвлеченная ото всяких условий действительности, заносилась либералами и в правящие сферы, выражаясь в них самой крайней преувеличенностью опасений ее. В действительности никакой революции у нас не было, то есть не было в стране. Все большие социальные слои лежали твердо, а над ними столь же твердо высилась самодержавная власть. В опасном состоянии социальной непрочности был лишь небольшой средний слой образованного класса, откуда выходили ничтожными прослойками конституционалисты и фанатические революционеры.

В 1878 году революционеры начали ряд вооруженных сопротивлений и политических убийств. Это, конечно, требовало немедленных мер подавления. Но каких? Если правительство имеет пред собою бунтующее население, тогда понятны и целесообразны чрезвычайные меры и призыв к содействию всех благоразумных элементов. Чрезвычайные меры стесняют действие масс и производят на них устрашающее впечатление. Призыв к содействию отчасти ободряет тех, кто остался верен власти, отчасти сам по себе действует устрашающе на бунтующих. В нашем положении не было ничего, что делало бы целесообразной такую систему водворения порядка. У нас бунтовали не целые слои, а отдельные личности, поэтому надобности стеснять население не было. Устрашать же можно только целые слои средних людей, а никак не фанатиков. Чрезвычайные меры были поэтому совершенно бесполезны, являлись даже вредной рекламой революции, объясняя официально о существовании большой опасности, то есть делали то самое, что старались сделать сами революционеры. Терроризм и был именно системой самой отчаянной революционной рекламы, при которой ставилось все на карту, лишь бы только распубликовать себя как грозную силу в надежде, что все среднее, колеблющееся пристанет туда, где ему покажется сила. В таких условиях прямой расчет власти был, наоборот, в том, чтобы никак не раздувать значения бунтовских попыток, но, имея в виду ничтожную численность крамолы и ее строго заговорщицкие способы действия, выставить против нее умную и сильную полицию. Хороший надзор и безусловное устранение от действия всех активных революционеров — ничего больше не требовалось для того, чтобы в год или два уничтожить террористическое движение. Но меры власти пошли в совершенно ином направлении, внося в население беспокойство, совершенно бесполезно стесняя его и, наконец, давая людям неблагонамеренным повод возбуждать агитацию. А между тем полиция пребывала в настолько неудовлетворительном состоянии, что даже сама попадала в руки революционеров, как это особенно стало известным из дела чиновника III Отделения Клеточникова, передававшего своим революционным сообщникам все тайны государственной полиции. Вообще, дело борьбы поставлено было на путь совершенно ошибочный, не соответствовавший действительному характеру обнаружившегося зла.

В объяснение ошибки власти должно, однако, вспомнить, что в 1878 году революционное движение проявило себя так отчаянно, как будто у него были в запасе целые армии. 24 января 1878 года эру политических убийств начала Вера Засулич выстрелом в генерала Трепова. 1 февраля убит в Ростове-на-Дону полицейский агент Никонов. 23 февраля в Киеве Осинский с товарищами покушались на жизнь товарища прокурора Котляровского. 25 мая в Киеве убит жандармский капитан Гейкинг. 4 августа в Петербурге убит шеф жандармов генерал Мезенцев [4]. В то же время оказан был ряд вооруженных сопротивлений полиции, из них защита квартиры Ковальского 3 января в Одессе имела вид маленького сражения. Сопротивлялись с оружием в руках Избицкие в Киеве (28 марта), Коленкина и Малиновская в Петербурге (14 октября), Чубаров в Одессе, Дубровин в Старой Руссе, Сентянин в Харькове... Революционные прокламации призывали к восстанию. Сверх того, в разных местах был ряд уличных демонстраций. Либеральные элементы общества неоднократно участвовали в них, а оправдание Веры Засулич, при рукоплесканиях публики, само по себе составляло демонстрацию, которая по агитирующему значению превышала всякие выходки революционеров.