Критическая Масса, 2006, № 3 - [60]
Таковы, по Гаспарову, причины «потерянности» стиховедческого поколения Холшевникова. Гаспарову с его стиховедческими интересами просто повезло родиться значительно позже. Однако печальные судьбы старших коллег-учителей всегда были перед глазами. Да и положительно говорить о «везении» Гаспарова можно только ретроспективно. При всей его политической индифферентности, так или иначе соотносить себя со спецслужбами нужно было и ему. Он, например, ради своих стиховедческих и, в перспективе, мандельштамоведческих интересов выгораживал в КГБ в начале 1970-х гарвардского русиста К. Ф. Тарановского 11.
Таким образом, советское стиховедение в 1983 году вновь не могло не ощутить себя по одну сторону баррикад с Мандельштамом. Такое отождествление, конечно, противоречит сугубо позитивистским стиховедческим установкам. Зато оно конституирует стиховедение как полноценный культурный феномен, а не отдельный филологический метод. Полуподпольная, неофициальная жизнь формалистской традиции помогла сохранить стиховедению культурный вес. Поэтому Холшевникову, проведшему в стиховедческом подполье свои лучшие годы, не могло импонировать восприятие своей научной традиции исключительно как метода, который разделывается с неверифицируемым в поэтическом тексте. Обесценивать собственный «неверифицируемый» путь в филологии Холшевников не желал. Но это-то как раз ему и угрожало. Выдающийся Гаспаров уже олицетворял стиховедение в СССР. Необходим был ритуальный, но и строго логический жест, неизбежно воссоединявший Гаспарова с традицией во всей ее полноте. И Холшевников эффектно совершил провокацию.
Подборку Мандельштама в антологии «Мысль, вооруженная рифмами» можно прочитать и как послание Холшевникова Гаспарову. Письмо, отправленное в 1983 году из Ленинграда в Москву и зашифрованное при помощи «мандельштамовского кода». Конвертом этого письма Мандельштам стал потому, что уже тогда был наиважнейшим автором из числа тех, которыми занимался филолог Гаспаров.
Антология организована согласно достаточно строгим хронологическим принципам. Это касается как расположения авторов — соответственно времени их появления на русской поэтической сцене, так и расположения текстов внутри самих авторских подборок. Подборка Мандельштама в отличие, скажем, от подборок Блока и Ахматовой кричаще нарушает этот принцип. Первый текст в ней датирован 1912 годом («Царское Село»), затем, отправляясь от этой даты как от самой ранней, движение хронологии по возрастающей, вроде бы, сохраняется. Но читатель доходит до страницы 287, читает «Куда как страшно нам с тобой…» (1930), переворачивает страницу и видит последний текст в подборке: «О красавица Сайма…» (1908). Хронологический принцип, таким образом, отменен; за отдельными текстами начинает обнаруживаться смутная целостность судьбы. (О маркированном этим «сбоем» «Куда как страшно нам с тобой…» — чуть ниже.) Больше подобных составительских «эксцессов» в данной антологии не обнаруживается. Можно подумать, что для пущей репрезентативности составитель в исключительном случае с Мандельштамом решил применить иной принцип, диссонирующий со всей остальной антологией. Может быть, это сюжетный принцип? Действительно, три текста из десяти мандельштамовских антологических стихотворений открыто принадлежат к «сюжету черного солнца»: «Как этих покрывал…» (1915, 1916); «Когда в теплой ночи замирает…» (1918); «Сестры — тяжесть и нежность…» (1920). Этот самый известный, но и самый загадочный «сквозной смысловой сюжет» Мандельштама, как показал, в частности, А. Б. Мордвинов, тонкими нитями связан практически со всем им написанным в стихах и прозе 12. Правда, официальный читатель антологии — студент-филолог — в 1983 году вряд ли мог (за отсутствием доступа к необходимой по этому вопросу информации) оценить по достоинству такой составительский подход. Не ради студента, стало быть, эти изыски. Хотя такой подход потенциально и позволяет представить весь поэтический мир Мандельштама на скромном «антологическом пятачке».
К трем названным текстам примыкает стихотворение «Возьми на радость из моих ладоней…» (1920). Здесь начинает слышаться голос Холшевникова. Первая строчка стихотворения — это своего рода его призыв-обращение к Гаспарову. К чему он призывает, что предлагает взять? Мед поэзии взамен мучительного страха. Гаспаров, во всяком случае, знает, о чем речь: «поэт как бы возвращается из загробного мира с обретенными словами-поцелуями, несущими солнечную радость; слова и поцелуи умирают, радость остается. Слова-поцелуи уподобляются пчелам Персефоны, превращающим цветы и время в мед поэзии. Без них здешняя жизнь полна страха не меньше, чем мир теней» 13. Страх есть и у отправителя послания, и у его адресата-рецензента. Причем, как представляется, страх этот в некотором смысле создает их обоих: и как участников этого незаметного диалога, и как самостоятельных, отдельных читателей Мандельштама. Страх как экзистенциал. Это их роднит с Мандельштамом, важен мотив неотвязного страха и его преодоления. У Мандельштама этот мотив реализован в биографии и претворен в стихах. Страх у поэта, как известно, преодолен самим наличием стихов, их появлением.
