Криницы - [122]

«Леночка, — сказала она, — ты меня прости, доченька, но я все-таки выхожу замуж…» Девочка, как и в первый раз, насторожилась, замкнулась. «За Михаила Кирилловича, директора вашего». И дочка вдруг рассмеялась.

«Меня испугал этот смех, — говорила Наташа Михаилу. — Я не поняла, почему она смеется, и боялась спросить. От обиды, или пренебрежения, или, может быть, от радости? Так и не знаю до сих пор».

В первые дни совместной жизни Наташа держалась очень настороженно, ничем внешне не проявляла своей любви к мужу из боязни, чтобы дочка не осудила. Михаил Кириллович долго убеждал её, что это неверно. Он относился к Лене как к взрослому человеку, и это покорило девочку, хотя сердца и мыслей своих она не открывала никому, даже матери.

Возможно, что чувством, определившим отношение Лены к отчиму, была благодарность за то счастье, которое — она это видела — он дал матери. Так, кстати, и понимал её Лемяшевич и большего не требовал.

…Михаил Кириллович наконец решился съехать с горки, но внизу наскочил на куст и зарылся лицом в снег. Пока он выбирался, Лена, серьёзная и озабоченная, подлетела к нему с намерением помочь. Но увидела его веселое лицо и рассмеялась.

— Куда же вы заехали, пап?.. Такая проторенная лыжня, а вы — в кусты!

Лемяшевич замер, услышав это «пап». Или ему показалось? Нет, она действительно сказала это слово, робко, проглотив последний звук, со смехом, может быть бессознательно, а возможно, и совершенно сознательно выбрала именно такой момент. Лемяшевича это взволновало и растрогало. Никто не принуждал называть его так, никто и словом не обмолвился, он мог на всю жизнь остаться для нее Михаилом Кирилловичем. Но она знала народный обычай, слышала, как говорят в крестьянских семьях, где есть неродные отец или мать. А главное — должно быть, ей самой хотелось хоть раз произнести это дорогое слово, обращаясь к живому человеку.

Они пошли по полю. Шли и беседовали, как добрые друзья.

Когда он поднялся и отряхнул снег, Лена спросила: — Михаил Кириллович, а разве у партизан не было лыж?

— Были, конечно. Но я служил в конной разведке.

— Расскажите что-нибудь интересное про партизан, — попросила девочка.

Впервые высказала она такую просьбу. Лемяшевич подумал, что напрасно он не использовал эту возможность — никогда не делился своими партизанскими воспоминаниями, это, пожалуй, ещё больше укрепило бы их дружбу. Он даже не рассказал, как впервые встретился с Данилой Платоновичем. С этого он и начал. Эпизод был не очень драматический, но когда он спросил: «А знаешь, кто был один из этих стариков?» — у Лены от любопытства загорелись глаза.

— Кто?

— Догадайся.

— Ах! — радостно вскрикнула она. — Неужели Данила Платонович?

Так они незаметно дошли до Задубья. Лена вдруг предложила:

— Давайте зайдем в деревню. Там мама санобход делает. Мы разыщем её и вернемся домой вместе.

Они шли, пробираясь по высоким сугробам, наметенным за зиму на деревенской улице. На накатанных лыжами и саночками снежных холмах лыжи разъезжались, скользили в стороны. А на улице полно учеников. Одни из них, младшие, увидев директора, прячутся и поглядывают из дворов, другие нарочно идут навстречу, здороваются, снимают шапки.

— Директор, опасаясь, как бы не упасть, снял лыжи и пошел по дороге, сгоняя с пути равнодушных коров, которые грелись на солнце, лениво пережевывая жвачку. Коровы на улице — тоже одна из примет приближающейся весны.

Лемяшевич и Лена разыскали Наталью Петровну, и они все вместе двинулись домой.

Лена бежала по насту, прикрытому сверху выпавшим дня два назад мягким снежком. Она то отдалялась от дороги, то опять приближалась, скатывалась с горок, прыгала со снежных трамплинов.

Лемяшевич и Наташа шли по дороге, лыжи он нес на плече; они любовались дочкой, их дочкой, говорили о ней и о себе, о своей жизни.

— Я и не представляла себе, что меня ждет ещё столько счастья! — сказала Наташа.

— А я свое счастье представлял только таким, на меньшем я бы не помирился.

Крепчал мороз. Под их ногами весело и многоголосо пел снег.

Белая равнина на западе стала румяной, веселой, на востоке — посинела: оттуда шла ночь.

Они миновали лес, перешли речку у электростанции. Лена поехала напрямик через луг. Их путь лежал мимо МТС. И вдруг на дороге они увидели одинокую фигуру и, несмотря на полумрак, узнали в ней Сергея. Наталья Петровна схватила мужа за руку.

— Миша, останови ты его, поговори, нельзя же так. Когда они приблизились, Лемяшевич поздоровался:

— Добрый вечер, Сергей.

Тот не ответил. Отвернулся и прошел мимо.

Наталья Петровна смотрела ему вслед и, сдвинув платок, потирала ладонями виски.

— Боже мой! Что с ним происходит? Чем это кончится? Это же немыслимо. Больше месяца — ни слова. А казалось, такой спокойный, рассудительный был!..

— Упрямый, чёрт!

— Ведь это же невозможно — такое молчание. Ну, пускай бы выругал тебя, меня, напился, окна побил — все можно представить, самое нелепое; чего только человек не сделает из ревности… Но такое молчание… Страшно! Куда же это он пошел на ночь глядя?..

— Пускай идёт. Успокойся, — обнял Михаил жену и поправил платок. — Простудишься ещё. Пошли… Перегорит его злость или ревность, что там у него… Не будет же он век молчать!..