Крик вещей птицы - [37]

— Как изволите вас понять, ваше высокоблагородие? — сказал гавенмейстер. — Вы меня подозреваете?

— Нет, предупреждаю.

В лодке Радищев попросил Мейснера пересесть на корму и сам взялся за весла.

— Что, англичанин навязывал сделку? — спросил Мейснер.

— Да, как водится.

— А наш-то хорош! Прямо на глазах досмотрщика хотел, черт, нажиться. Жаль, что не поймали. Учуял. Везде мошенничество и казнокрадство. Нет, Александр Николаевич, этого не пресечь. Огнем только можно истребить. Вот во Франции все выжгут. И кровью вымоют. Говорят, там какой-то доктор предлагает машину, чтобы отсекать злоносные головы.

— Доктор Гильотен, — сказал Радищев. — Депутат собрания. Машиной, друг мой, они мир не исправят. Вся суть в том, смогут ли там установить такой порядок, чтобы люди жили свободно и справедливо. — Радищев греб медленно и плавно, так что это нисколько не мешало ему говорить. — Вот Гоббс когда-то писал, что без карающего меча не может быть общественного соглашения и справедливости: А каково жить под мечом-то? Или вы с Гоббсом заодно? Тоже считаете, что людей спасает друг от друга только страх власти?

— Гоббса я не читал.

— Прочтите и подумайте.

— Постараюсь. Да, кстати, Зотов продал еще один экземпляр вашей книги.

— Значит, только два? Маловато.

— Подождите, ее будут еще хватать, как распознают.

— Нет, начало того не предвещает. Дело, видимо, плохо.

Несколько дней назад один экземпляр «Путешествия» был отдан Мейснером в книжную лавку Зотова. Зотов продал его и попросил еще двадцать пять. Радищев, проезжая вчера утром по Невскому, остановил экипаж, взял обернутую в толстую бумагу пачку, вошел в Гостиный двор, почти еще пустой, отыскал в Суконной линии лавку под номером шестнадцать. Тут его встретил Герасим Зотов. Они давно были знакомы, так как молодой этот купчик когда-то помогал по просьбе советника вылавливать в городском Гостином дворе иностранные товары, проникавшие сюда тайно от таможни, минуя ее штемпель. В последнее время (пожалуй, около года) они не встречались, но простодушный купец ни в чем не изменился. Да, это был тот же Зотов, краснолицый парень, бесхитростный, с прирожденной широкой улыбкой. Непонятно, как такой ловил свою братию на мошенничестве. Наверное, он, ребенок по характеру, просто играл. Наверное, вытаскивая из-под прилавка запретный товар, он так же радовался, как если бы поймал спрятавшегося мальчугана-сверстника. Наверное, изобличив плута, так же широко улыбался, как сейчас.

— Батюшки, Александр Николаевич! Добро пожаловать, добро пожаловать! Великая честь. Знаете, я давно не бывал у вас в таможне. Неловко было.

— Отчего же? — спросил Радищев.

— Да как же, вы так меня награждали, так награждали, а я ничем не отблагодарил. Думал, потом соберусь на приличный презент. Все в лавку вкладывал, но от нее, будь она неладна, барыш все меньше и меньше. Так до сих пор не удается отплатить добром.

— Вы получали за свои услуги. Никакого презента не надобно.

— Нет, Александр Николаевич, долг платежом красен. Вы тогда меня просто облагодетельствовали. Надо взаимно, так уж заведено. Я все же чем-нибудь отблагодарю вас.

— Герасим Кузьмич, что за вздор вы несете? Хотите меня оскорбить?

— Ну не буду, не буду. Не сердитесь, пожалуйста. Сколько у вас в пачке-то?

— Двадцать пять.

— Вот и хорошо. Все продам и еще попрошу. Может, часть отдам в переплет. Автора-то, значит, покамест не оглашать? Не говорить, что вы сочинили?

— А разве книга моя?

— Полагаю, ваша.

— Автора раскроем потом. Понимаете?

— Понимаю. Мое дело маленькое. Раскупят и без автора.

— Продадите — Мейснер привезет еще.

— Продадим, продадим, не сомневайтесь.

Да, Зотов уверял, что продаст двадцать пять экземпляров и попросит следующую партию, но за день у него купили, оказывается, только один экземпляр, а их ведь будет шестьсот пятьдесят: дворовые люди, обученные Богомоловым сшивать листы, скоро уложат всю книгу в стопы.

— Так, говорите, книгу будут хватать? — спросил Радищев Мейснера, когда они остановили лодку у берега и пошли по набережной в таможню.

— Думаю, за лето всю разберут, — сказал Мейснер.

— За лето? Мне уж, пожалуй, не дождаться.

Они вошли в таможню и стали подниматься по каменной лестнице на второй этаж.

— Иоганн, вы шкатулку свою вернули? — спросил вдруг Радищев.

— Нет, она еще в ломбарде. А что?

— Однажды вы говорили, что вам дала ее в путь матушка. И как-то нехорошо посмеялись над этим подарком. Мне тогда жаль стало вашу матушку. Да и свою. Они ведь вспоминают нас каждую минуту. Костяная шкатулка-то?

— Да, резная, холмогорская.

— Холмогорская? Как она попала в Пруссию?

— Во времена Семилетней войны. — Они вошли в кабинет, Радищев сел за стол, а Мейснер — на стул у стены. — Матушка приютила безногого русского унтера. Он так и остался у нас. Обучал потом меня русскому языку, много рассказывал о своей стране. Собирался все вернуться, да вдруг занемог и помер. Вот шкатулка и осталась. Матушка подарила мне ее в день отъезда. На счастье. Изволите видеть, какое обрел я тут счастье.

Радищев посмотрел на Мейснера, на его тощее лицо, на жалкий сюртук, на серые бумажные чулки. Посмотрел и покачал головой.