Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом - [174]

Эльяшева опустила чашку на стол, ударила в пол туфлей:

— А ну — хватит! Или сдурел ты окончательно? Стесняев отпрянул к двери, в душе посрамил себя: «Дурень я! Тут надо записки томные писать поначалу, в обморок кидаться при всех, а я… Эх, трескоед!» Ответил:

— Сердечную рану слезами омою… А вы уж не гневайтесь! Рассмеялась тут хозяйка, сменила гнев на милость:

— Вот орешки кедровые… Хочешь?

— Извольте. Только у нас их «гнидами» прозывают. Девки печорские до них особо охочи бывают. Щелкают не хуже белок лесных — аж в глазах рябит.

— Ты сам-то, Алексей, разве не здешний?

— Произведен родителями в Усть-Ижме был. Грузинский князь Евсей Осипыч Паливандов[7] мне крестным отцом приходится. А мы, ижемские, ребята проворные. Ежели нам конкурент попался, мы его живьем глотаем. Только пуговки от пальто отрыгнем.

— Вот и собирайся в Пустозерск ехать, — наказала хозяйка. — Мною для вывоза печорской лиственницы в Петербург зафрахтовано судно. Скажи шкиперу Рассмусену, чтобы в Ревеле половину груза на пристанях господина Русанова оставил, остальное пускай на военную верфь доставит…

Стесняев собрался скоро. Сложил в кибитку туеса с порохом, водкой запасся, громадный мешок с баранками сверху водрузил.

— Куда? — крикнул ямщику. — Куда с левого боку на козлы лезешь? Лезь справа, а то дорога худой будет… Убьют еще!

Потянулись пути лесные да дикие. Стучали колеса по корневищам, в ветроломах бродили волки, прыгали белки по веткам, висели задавленные в петлях рябчики (не пришел еще охотник, чтобы их вынуть). А в ледяных родниках плавали оставленные для путников берестяные ковшички: пей, родимый, вода общая!

В закопченных кушнях, об углы которых приходили чесаться медведи, жили волосатые, иссохшиеся плотью отшельники. Уже забыли они речь человеческую — просили подаяния одними глазами. А ведь были когда-то и они молодыми, стреножили в ночном лошадей, бегали по задворкам щупать толстых девок, кричали на гулянках песни, резали ножиками соперников, а… теперь:

— Мммм… Хяиба нам… ммм… кинь хлиба!..

Леса кончились, Стесняев отпустил ямщика с лошадьми. Под кряканье уток пустился в тундру на оленях. Он умышленно загостевал в чумах богатого самоеда Тыко: обнимал его, хвалил молодую жену, лил в чашку смердящую дешевую водку:

— Пей, Тыко… Я тебе еще пороху отсыплю. Ружо хошь? В город не езди. Тока мне скажи — и подарю тебе ружо… Ббах! — и зайца нету. Ббах! — и никого нету… Полюбил я тебя, Тыко.

Ослепшая Тыкова бабушка подползала на карачках к костру, нежно щупала лицо Стесняева грязными пальцами:

— Хороший бачка у нас… Я ему песни спою.

Стесняев напоил до смерти и бабушку. Слушал ее гнусливые песни — терпеливо. Кутал плечи Тыковой жены в ситцы:

— Ай да баба! Таких и в Архангельске не видал. Счастливый ты, Тыко; где нашел ее? Бери ей на платье… Не-не, ничего не возьму. Подарок!

Задобрив Тыково семейство, Стесняев вдруг загрустил:

— А меня губернатор тут вызвал к себе и спрашивает: чего это, мол, Тыко, такой честный самоедина, а долгов не платит?

— Тыко честна… Тыко собака знай… Губернатор верь мне. Стесняев тут разложил перед ним ворох «сядэев», будто вязанку дров разбросал по чуму. И заговорил уже строго:

— А это что? Еще дедушка твой у Горкушина накошелял. Сам-то помер, так вот ты, внук, теперича плати…

Поутру, когда самоеды проспались, Стесняев достал с нарт мешок с сухо гремевшими связками баранок и сказал Тыко:

— Ты стада свои к Обродску через Камень[8] погонишь скоро, так сослужи мне… Отвези эти баранки за Пай-Хой, обменяй поштучно на лисиц или песцов. А я уж тебя в беде не покину. Так и скажу губернатору, хороший самоедина Тыко, честный!

Оставил он мешок с «круглой русской едой», пожалел Тыко:

— Небось башка-то трещит? Вот тебе бутылка. На донышке тут накапает еще тебе… Ты не будь дураком, снегу туда напихай, пополощи и выпьешь. Оно и ладно будет! Повеселеешь…

Тыко усердно пихал пальцем снег в пустую бутылку.

— Олешков моих когда заберешь? — спросил.

— Сейчас не аркань. Прогуляй их. А когда нажируются, я приеду и заберу их у тебя…

Нарты Стесняева скрылись вдали. Тыко выпил мерзлую воду из бутылки, пахнущую спиртом. Причмокнул языком:

— Ай, хорош бачка! Полюбил меня…

И началась новая прекрасная жизнь!

Вот он ходит по комнате, застланной шкурами медведей, — а она сидит рядом (такая милая); вот он пьет крепкий чай, осторожно берет ложечкой варенье — а она сидит рядом (такая чудная); вот он говорит, вот он любуется, вот он блаженствует — а она все рядом с ним (такая родная)…

Эльяшева кутает плечи в платок, а голос ее — как шелест опадающих листьев:

— А вам не страшно, что мы сидим вот здесь, в этой глуши, и одно нам теперь осталось — говорить, говорить, говорить?

Ее рука осторожно ложится ему на плечо:

— Аполлон Касьянович, как это хорошо, что вы стали… вот таким. Я очень рада за вас. Очень…

Он уходит от нее уже поздним вечером, а душа его в смятении. Не знает — куда деть себя в этом городе, и удивляется — как мог прожить здесь столько времени до нее? Все наболевшее и все, что еще только начинает болеть, бессознательно ищет выхода. Бунтует в потемках сердца. Кричит в нем.

«Нет, — говорит он, слабея, — нельзя… нельзя же ведь!»