Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом - [165]

— Приятного здоровьица! — сказал Земляницыну, входя. — Уж вы не серчайте… служба! Отца родного продашь… присяга! Разрешите обыскать вас.

Встряхнув матрас и ощупав подкладку пальто, Аккуратов зачем-то долго глядел в кадушку с водой; что он там увидел — одному богу известно. Искал неумело — не было столичного опыта. Потом исправник подошел к книжной полке.

— Неужели все прочитали? — спросил. — Я-то вот долго читать не могу; у меня крапивница начинается. А вот доченька моя, Липочка… она — да, любит! Ну а как ваше отношение к разным царствиям, позвольте узнать? — издалека начал исправник.

Никита слегка улыбнулся:

— Мое отношение к царизму… оно вполне понятно: я бы че сидел здесь, если бы относился к нему, как вы, к примеру.

— Мы-то сидим здесь, — ответил Аккуратов. — А чего вам в Москве да Питере не хватает?.. Ну а к растительному царствию вы, простите, как относитесь?

— Да никак не отношусь, — ответил ему Никита. Копаясь в книгах и ничего в них не понимая (всюду цифры, цифры, цифры), Аккуратов снял одну книжку с полки, и тут на пол выскользнул плотный конверт с громадным штампом.

— Позвольте… по долгу службы… — начал было исправник, поднимая конверт, но взглянул на орленый штамп и сразу подтянулся: — Э-э, пардон, это разве вам писали?

— Да, мне.

— Но тут подпись… значительное лицо вам пишет?

— Мой дядя по матери. Он служит в министерстве императорского двора и уделов… чином же — тайный советник!

Аккуратов сразу заторопился уходить, но в дверях еще долго переминался с ноги на ногу. Вздыхал, мямлил:

— Оно, конешно… образованность! Нам-то и невдомек бывает, что к чему… Приятно побеседовать с умным молодым человеком…

Лицо у исправника было опечаленное, когда он сказал:

— Доченька-то моя ногами больна, в этом годе ее даже в Архангельск не повезли в гимназию… не учится! Вы бы, господин Земляницын, повидали б ее, потому как мы с супругой люди неначитанные, скушно ей с нами… А девочка умненькая.

Никита удивился подобной просьбе, но исправник его утешил:

— Ну, был грех: провинились вы. Так дома-то не сидеть сиднем. Опять-таки — и сородич ваш по министерству двора… На чашку чая… милости просим. Вы пироги-то какие любите больше — с морошкой или с салом оленьим?

Только выйдя на улицу, исправник вспомнил, что так и не узнал ничего о фауне и флоре. А потому, вернувшись в канцелярию, он сердито махнул рукой своему писарю:

— Пиши так: «По явному невежеству местных жителей означенные выше царствия — фауна и флора — найдены в уезде не были!»

«…Итак, продолжаю, друг мой. Писание вынужден был отложить, так как нагрянули с обыском. Успел засунуть письмо это в самоварную трубу, куда заглянуть не догадались. Живу я мерзостно и скотски, среди мерзости и скотства. Может, Вам, любопытно знать, что я делаю? Читаю, занимаюсь алгеброй и политэкономикой.

Но занимаюсь, к стыду моему, мало. Виной тому даже не болезнь, нажитая в Алексеевском равелине, а то поганое болото, в какое я угодил ныне.

Вы спрашиваете меня — читал ли я роман Тургенева „Дым“? Должен сказать, что здесь, в Пинеге, не только не выписывается никаких книг, но даже двухклассное приходское училище, во главе которого стоит какой-то тупоголовый дьячок, не имеет подписки на журналы.

Ото всего этого тоска моя еще безнадежней. Я Вам уже писал, с каким паническим ужасом отнеслись ко мне обыватели поначалу. Но потом попривыкли, стали втягивать в свою компанию, а мамаши уже приглядываются ко мне как к жениху, ибо в их глазах даже я, ссыльный революционер, выгляжу более завидной партией, нежели вся эта пьяная и дикая обломовщина. Мне тут предложили баллотироваться в здешний клуб, и это только повредило мне, потому что я, глядя на всех, начал сильно выпивать. Боже мой, до чего бывает гадко думать о себе „после вчерашнего“…

Вот почему, может быть, и хватаюсь за математику, как за науку, дисциплинирующую разум, не дающую ему совсем облениться, и прошу Вас прислать мне дифференциальные исчислений. Когда мне бывает особенно пакостно, я думаю о нашем Мите Каракозове. Что мы? Нам еще повезло. А его сунули в петлю и задавили. Говорят, что, когда его везли на казнь, Митя низко кланялся на вес четыре стороны простому народу… Но — молчал!

Да, кстати, ходят слухи, что наш общий друг Ишутин сошел в Сибири с ума. А где сейчас С. Нечаев? Он как-то был в тени, но, поверьте, он еще натворит бед. Я пишу Вам так откровенно, ибо это письмо идет не через почту. Напишите мне — кто остался из наших на свободе и кому я обязан за присылку мне теплого шарфа? Засим, мой друг, прощайте.

Ваш Никита ЗемляницынP.S. У кого из московских оптиков лучше бледно-синие „консервы“?И что они стоят? Хочу выписать себе, а то самодельные „консервы“ посеял, теперь хожу по улицам зажмурившись. Особенно режет глаза, когда бывает отражение при солнце».

Никита отложил перо, распрямил плечи. Прошелся по комнате, неслышно ступая мягкими меховыми тобоками.

«Есть-то как хочется! — сказал он про себя. — И деньги не присылают…»

Запечатав письмо, спустился вниз, в жарко натопленную контору купца. Горкушин сидел за столом, повязав голову теплым платком Марфутки, лицо его покрывали нездоровые красные пятна, скреб пальцами впалую грудь.