Крестный отец «питерских» - [92]

* * *

А назавтра опять был банкет. На сей раз — в честь посещения Ленинграда чернорожим пожилым мистером Брэдли, мэром американского города Лос-Анджелеса, уютно раскинувшегося вдоль побережья океана столь притягательной и милой собчачьему сердцу Калифорнии.

На Каменном острове, рядом с въездными воротами голубой резиденции, где собрались отужинать с Брэдли, уже несколько столетий зеленел и желудился могучий дуб, посаженный, как гласит легенда, рукой самого Петра Великого. Внезапное воцарение на нашей земле «демократов» легендарный дуб пережить не смог и к августу 1991 года скоропостижно зачах. После чего был спилен, дабы не завалился на забор церемониального особняка. Табличку же с родословной надписью «демократы», естественно, заменить забыли. Вот и торчит она всепогодно у нелепого пня, повествуя о былом.

В роскошной гостиной у длинного фуршетного стола, перегруженного бутылками с великолепным закусоном, сгрудились засвидетельствовать почтение старому незнакомому негру представители спешно сформированной по указанию «патрона» городской «демократической общественности». На обилие еще не обветренных деликатесов, сервированных вокруг огромной хрустальной ладьи с целиковым осетром, взирали увлажненными глазами все: от равнодушного к самому Брэдли, но привыкшего к подобным трапезам представителя МИДа в Ленинграде и до вдохновенного композитора Владика Успенского, мечтавшего после еды быть лично представленным Собчаку.

«Патрон», как только попал под своды банкетного зала, сразу заприметил большую салатницу с очаровательной черной икрой неподалеку от темнокожего мэра Брэдли и весь вечер держался рядом с ними. Причем икру под воркование чужих тостов украдкой лопал общей раздаточной столовой ложкой, заедая тоненькой батонной корочкой с брезгливостью задрипанного кота, спутавшего мышку с прошлогодней свеклой. После рюмочного монолога Собчака и церемонии приветственных спичей приглашенная «общественность» стремглав раздергала красиво разложенное на столе съестное. От молочного поросенка и осетра остались лишь сиротливые головы с хвостами. Затем пошло представление друг другу насытившихся присутствующих и братание с Брэдли. Необъявленный малопризнанный поэт вместо тоста зачитал гостю свои стишата и несколько скабрезных эпиграмм, за которые полтора столетия назад запросто могли затаскать по дуэлям. «Патрон», вдруг прекратив жевать, вмиг, как стервятник, извлек из толпящихся вокруг стола какого-то зазевавшегося безвольного мухомора с растерянным лицом и пустой тарелкой в руках. Собчак подвел его к Брэдли и лично представил, охарактеризовав как талантливого ученого, почти полвека занимающегося искусственным интеллектом и добившегося значительных успехов на этом поприще.

Вместо ответа на вежливый вопрос высокого гостя о направлении и глубине исследованной области, ученая каналья молча поставил свою тарелку на угол стола и, потупив очи, отошел в сторонку. По его поведению можно было смело предположить, что, ежели столько времени заниматься конструированием заменителя мозга, то и самому сойти с ума не мудрено. Но я ошибся. Он оказался вполне нормальным ученым, только ветеринаром из Сельхозакадемии, специалистом по искусственному осеменению. Собчак, видимо, просто попутал оплодотворение с интеллектом, чем задел самолюбие животного лекаря, неведомо зачем попавшего в эту «демократическую» стаю, кормящуюся досыта и веселящуюся до упаду на деньги, извлекаемые из городской казны. Когда от растерзанной кулинарной мозаики осталась лишь гарнирная окантовка, началось более-менее осмысленное общение чистильщиков фуршетного стола. Собчаком интересовались все, а Брэдли — никто. Он одиноко стоял в стороне с полупустым фужером в руке и наклеенной улыбкой, вынужденный внимать лишь переводчице, надо полагать, считавшей, что чем короче юбка, тем выше мода. Половодье вкусно покушавших наконец вынесло на чернокожего американца «демократизированного» до остолопства типа в нечищеных ботинках, который забормотал обычную для этой категории публики чушь о срочном «вхождении в мир общечеловеческих ценностей и необходимости сразу к ним приобщиться».

Мимо меня в направлении «патрона» проплыла супружеская чета Максимовых, знаменитая своими изощренными телемарафонами, которые до сих пор даже опытные следователи не рискуют назвать воровскими. Все представлялись кто во что горазд и как хотели. Поэтому Тамару Максимову с ее несмываемой, порой неестественной ухмылочкой тут воспринимали не телезвездой, а просто как бабу, по виду напоминавшую вялогрудастую, озлобленную, хищную и стервозную сторонницу нравственности из американской Армии спасения. А самого Максимова представляли как ее официального мужа.

Собчак, до отвала насытившись икрой, чуть исподтишка поозиравшись окрест, решил увлечься экранной Тамарой, пожелав с ней сфотографироваться и поболтать наедине кое о чем. Ее муж, получив сухое рукопожатие, был решительно отставлен за спину. Растащив таким образом в пространстве телевизионный дуэтик, «патрон» стал щеголять перед Максимовой своей наигранной веселостью и кружить разговором вокруг этого обиталища пороков в поисках потаенных закоулков удовольствия, как измученный молодой, но неутомимый любовник, затеявший вписать свое имя в синодик дамских ухажеров, павших на привольной ниве. Жена Собчака, неусыпно наблюдавшая с невостребованной стороны за проделками супруга, видимо, в своих предположениях о дальнейшем развитии их отношений зашла помыслами слишком далеко, выражением лица уподобившись Анне Карениной перед финальной сценой встречи с паровозом вместо Вронского. Рискнув несколько разбавить свежие контакты «патрона» хоть каким-то мужчиной, я подвел к нему композитора Успенского, вняв настоятельным просьбам последнего лично познакомиться с новым городничим. Мною в общих чертах были охарактеризованы ровные склоны творческих вершин этого так же, как и Собчак, профессора, только консерваторского, автора прославленной песни «Снега России, там хлебом пахнет дым». «Патрон», сдержанно порадовавшись новому знакомцу, снисходительным тоном дал известному маэстро несколько общих рекомендаций по части музыкальной композиции, хотя сам, надо думать, еще с трудом отличал мелодию песни «Ты морячка, я моряк» от «Болеро» Равеля. Вдоль стола, как курица, однобоко выглядывая остатки съестного, петлял будущий глава комитета по управлению городским имуществом, фамилия которого характеризовала не только национальность, но одновременно образ жизни, помыслы, профессиональную ориентацию, врожденные пороки и породистую склонность к любым взяткам.