Крестник Арамиса - [76]

— Да, с одной оговоркой, что его величеству ничего не угрожает.

— Повторяю, мадам, что у его величества не будет никакого повода опасаться меня.

— Принимаю это к сведению, но только имейте в виду, что мы будем настороже.

Посетительница встала. Хозяйка квартиры крикнула:

— Зоппи!

На пороге появился скрюченный человечек.

— Посветите! — приказала Арманда.

Пока маркиза приводила в порядок свою вуаль, господин дю Мэн подошел к хозяйке.

— Наверное, — спросил он, — конец бедного герцога Вандомского был таким же неожиданным и быстрым, сколь страшным и мучительным?

— Ваше высочество, спросите у Зоппи…

— У Зоппи? — удивился герцог, смерив маленького человечка взглядом.

— Он только на минуту взял на себя обязанности комнатного слуги, чтобы войти к победителю при Вила-Висозе…

По лицу господина дю Мэна скользнула едва заметная улыбка:

— Так-так… Рыба, несварение желудка, комнатный слуга… Выходит, наш бедолага просто не мог этого избежать. — Потом со скорбным выражением лица спросил: — А несчастный господин де Мовуазен, как я слышал, был рассечен этим хвастуном де Жюссаком?

— Да, — бесстрастно ответила вдова де Мовуазена. Герцог понимающе кивнул.

— Думаю, — сказал он, — вы этого не забудете.

— Вы о господине де Жюссаке?.. О, не сомневайтесь… Я никогда ничего не забываю, ваше высочество. — И ее взгляд снова скользнул по букету подснежников.

— Сударь, я жду вас, — позвала маркиза.

— Иду, мадам…

Посетители вышли. У крыльца стояла карета с крытым верхом, без герба и вензеля. Кучер и лакей, оба в темном, стояли у дверей. Мадам де Ментенон и ее спутник устроились на подушках.

— Дорогое мое дитя, — изрекла маркиза, — полагаю, что нам не избежать регентства.

— Согласен, дорогая матушка, — отвечал тот, придвинувшись ближе. — Главное, чтобы оно не оказалось в чужих руках.

III В МЕДОНЕ

Представьте себе комнату: паркет покрыт пушистым и мягким ковром из Смирны, стены словно растворяются под обоями, являющими одну из тех прелестных и модных в то время идиллий Сегре[31], большие окна смотрят в цветущий парк. Огромное венецианское зеркало в черной черепаховой оправе с позолоченной чеканкой из ажурной меди располагается над украшенным орнаментом и инкрустацией столиком, где выстроился целый полк кувшинчиков, серебряных вазочек, блюдец, коробочек, флаконов из серебра, фарфора и хрусталя, которые обычно составляют арсенал женщины и являются как бы частью ее самой.

Добавим, что мебель, кокетливая и претенциозная, была завешана салфетками всех сортов, заставлена безделушками и дешевыми украшениями, необходимыми и в меру и даже в излишке, которые, как сказал поэт того времени, образуют «рыцарские доспехи, в которые облекается красота, чтобы дать бой нашим сердцам».

Эта комната служила гардеробной, так сказать, «рабочей» комнатой жены дофина, пожелавшей, чтобы здесь в ее присутствии наряжали невесту Вивиану де Шато-Лансон. В связи с трауром платье было выбрано, впрочем, довольно простое, несмотря на отчаянные протесты принцессы.

— Но, мадам, подумайте, ведь я вдова, — твердила будущая баронесса де Жюссак в ответ на уговоры своей слишком легкомысленной госпожи.

— Пусть, но ты была супругой так недолго, так недолго… Совсем ничего!.. К тому же, если верить твоим признаниям…

— Мадам!..

— Для тебя никаких «мадам», моя дорогая!.. Вырядиться в ливрею с плерезами на пороге своего счастья… Нелепо, не правда ли, дамы?

Все подтвердили:

— Да, действительно.

А мадам де Лавриер, «первая дама» герцогини, добавила убежденно:

— Что меня поражает, так это то, насколько просто отказываются от свободы, хотя Небо показало себя достаточно милосердным и согласилось ее вернуть. Знаете, что я вам скажу? Мне вдова, вновь спешащая замуж, всегда казалась женщиной, только что выпавшей из кареты и снова в нее садящейся.

— И все-таки, — возразила мадемуазель де Гурвиль, — надо же снова отправляться в путь.

— Согласна, но к чему спешить? Лучше это сделать как можно позднее.

— Кто спорит, — возразила герцогиня Бургундская, — что замужество — тяжелые цепи. — И добавила с улыбкой: — Такие тяжелые, что их делят иногда на троих, чтобы легче было нести.

Миниатюрная мадам де Фьенн, прозванная «дворцовой чумой», из-за того, что не боялась вышучивать даже короля, принцев и их фаворитов, наклонилась к уху не менее язвительной мадемуазель де Шавиньи:

— Ну-ну. На троих! А может, на четверых… Или на пятерых… Сосчитаем: Молеврие, Нанжи, Фронсак… Не говоря о случайных!

— Этот Фронсак очень дерзкий, — прошептала де Шавиньи, которая кое-что знала.

— Да, — вздохнула ее собеседница. — Он был отставлен ее светлостью и не дошел до цели. — И добавила еще тише: — Что вы хотите? Любовь господина дофина очень похожа на любовь его царственного деда: и тот и другой со странностями.

Вивиана не слушала, да и не слышала всего того, что говорилось вокруг. Она была погружена в мысли о своем счастье. Исполнялась мечта молодой женщины. Чистая, светлая радость отделяла ее от всего мира и трепетала в каждом движении и в ее улыбке.

И вдруг послышался звук, как будто кто-то скребся в дверь.

— Посмотрите, Франсинетта, кто там, — сказала герцогиня Бургундская одной из своих горничных, прикалывавших вуаль новобрачной.