Крест без любви - [47]

Корнелия засмеялась. Они глядели друг на друга сияющими глазами, в которых светилось обещание любви.

Они вошли в маленький старый винный ресторанчик, малоизвестный из-за своей удаленности от центра и похожий скорее на жалкую лавчонку, тесную и бедную, зажатую между двумя высокими фронтонами. Темно-коричневые панели стен дышали уютом. Небольшие черные столики со скромными букетиками цветов и старые, немного шаткие стулья — все здесь было им знакомо, как и лукавая ухмылка гнома-хозяина, крошечные глазки которого напоминали розоватые ягодки, приклеенные по бокам большого багрового носа. Они уселись в углу, где большая вешалка для пальто скрывала их от посторонних глаз; там они сидели рядышком, недалеко от печки и спиной к стене. «Videre nec videri»[2], — прошептал Кристоф. Он снял с Корнелии пальто, и теперь, в этом удивительно простом платье песочного цвета с коралловым ожерельем вокруг шеи, похожим на венок из капелек крови, она опять выглядела светской красавицей, которую он временами побаивался, однако знакомая улыбка в ее глазах была для него нерушимой печатью, скреплявшей их волшебный союз.

Когда Кристоф садился, он внезапно почувствовал острую боль в измученных мышцах; но, со счастливой улыбкой чокнувшись с ней и осушив бокал, он сразу ощутил, как великолепное золотистое вино разлилось по его жилам, горячее и прекрасное, как сама жизнь; он не мог оторвать сияющие от счастья глаза от юного и очаровательного лица женщины, которую любил.

Из волшебной кухни ресторанчика, где хозяйничала пухленькая, приветливо улыбающаяся жена гнома, принесли тяжелые серебряные подносы с едой, и они с детским азартом вечно голодной молодости набросились на отличные горячие шницели с плавающим в масле картофелем и вяжущую прохладу салата; на десерт им подали маслянисто-желтый сыр. Вино пенилось в бокалах, и этот зимний вечер, когда они по-настоящему нашли друг друга, наполнял их души праздником. Смеясь и болтая, они наконец насытились. Потом Корнелия вдруг встала и, весело извинившись, удалилась. Когда она вернулась — ее отсутствие показалось ему невыносимо долгим, а стрелка часов меж тем неумолимо двигалась, — ее улыбка сияла еще радостнее и ослепительнее. Тем более тяжким представилось ему близкое расставание: всего двадцать минут оставляла им суровая стрелка часов, короткими рывками продвигавшаяся вперед.

— Ты знаешь, завтра, — прошептал он взволнованно, в приподнятом от выпитого вина настроении, — завтра мне хотелось бы с тобой потанцевать. — И сконфуженно улыбнулся: — Правда, танцевать я не умею, но думаю, что с твоей помощью могу легко научиться. Танцевать с тобой наверняка замечательно. Но только, душа моя, в штатском платье; добудь его мне, может, у кого-нибудь из коллег?

Корнелия как-то странно рассмеялась, и в ее глазах заплясал веселый, шаловливый огонек; положив свою легкую, тонкую руку на его, она подняла искристый бокал:

— Знаешь, я это сделаю еще сегодня, если хочешь. — И в ответ на его вопрошающий взгляд заявила: — Я только что звонила по телефону, просила и умоляла, сердилась и унижалась, но в конце концов мне удалось отказаться от сегодняшнего участия в спектакле. Мои коллеги ничего не потеряют; уж не думаешь ли ты, что я хорошая актриса? — И легкая печаль вновь легла на ее лицо, как тень, падающая на отражение в зеркале. — Ну, что скажешь?

Кристоф, на миг оробев, потупился: что ему делать — польстить ей или обидеть? И то и другое было ему не по силам. Но она дотронулась до его подбородка, приподняла его лицо, и он увидел в ее глазах нечто новое: они так сияли, словно она страшно радовалась тому, что актриса она плохая.

— Ты в самом деле полагаешь, что я рассчитываю, будто ради меня ты станешь кривить душой? — рассмеялась она, но потом ее взгляд вновь погрустнел. — Нет, я просто подумала, что нам предстоит еще много горестных разлук, почем знать, может, уже скоро, но сегодня мне не хочется с тобой расставаться… Нет, не хочется, а танцевать с тобой я хочу — впервые в жизни танцевать так, чтобы и тело и душа испытывали радость.

У них обоих голова кружилась от счастья. Кристоф одним духом осушил свой бокал.

— Ну что ж, пошли, — смеясь предложил он. — Давай забудем, что в мире вообще существуют часы; пускай пруссаки играют отбой, пускай зрители в театре аплодируют другой актрисе. Предоставь мертвым погребать своих мертвецов[3], а мы с тобой в последний раз в жизни сбежим с уроков и закроем глаза и уши; будем так наслаждаться ворованной свободой, как умеет только завзятый прогульщик. — И, выпив еще один бокал, подал ей пальто и спросил, задержав на миг руки на ее плечах: — Сознайся, ведь ты тоже частенько прогуливала школу? Я хочу сказать, это заметно по твоим глазам…

Корнелия повела его по незнакомым улицам и позвонила у дверей какого-то мрачного дома, казавшегося вымершим, но, когда в верхнем этаже открылось окно и в переулок хлынула волна теплого золотистого света, в ней нарисовался черный силуэт огромной взлохмаченной мужской головы и трагически вибрирующий голос пробасил: «Ну, чего надо?» Корнелия крикнула в ответ: «Открой, Каспар, это я!» В ее голосе прозвучала новая, просторечная интонация. Когда дверь открылась и они вошли в полутемный пустой коридор, она с улыбкой похлопала Кристофа по плечу: