Кресло русалки - [18]

Куда она могла пойти?

Я вспомнила, как Ди, когда ей было пять лет, убежала от меня в универсаме «Норт-Лейк», вспомнила охвативший меня приступ паники, за которым последовало почти сверхъестественное спокойствие: какой-то внутренний голос подсказал мне, что единственный способ найти Ди – это поставить себя на ее место. Я села на скамью и постаралась думать как Ди, потом прямиком прошла в детский обувной отдел, где нашла ее среди теннисных туфель. Ди пыталась привязать Берта и Эрни к своим маленьким ножкам. Я знала только одну вещь, которую мать любила так же, как Ди любила Берта и Эрни.

В задней части двора я отыскала дорожку, ведущую в монастырь. Дорожка была недлинной, но вилась между переплетающихся над ней веток восковницы, лавра и ежевики. Монахи прорубили в зарослях проход, который выводил прямо к монастырской стене, чтобы матери не приходилось кружным путем добираться до входа, когда она приходила готовить для них. Они называли его «Ворота Нелл». Мать, конечно, смирилась с шутливым прозвищем и пересказывала мне это раз пятьдесят.

Ступив на дорожку, я окликнула мать по имени. Я услышала, как какой-то зверек шебаршит в кустах, потом крик козодоя, а когда ветер моментально стих, меня оглушил повторяющийся на разные лады шум океана, его бесконечная партия ударных.

Мать протоптала тропинку к главной дорожке, соединявшей монастырь с коттеджами, где жили монахи. Я пошла по ней, пару раз останавливалась, чтобы снова позвать ее, но ветер, похоже, относил мои слова назад. Взошла луна. Она низко повисла над болотами – невольно поражающий воображение круг серебристого света.

Когда я увидела монастырский анклав, то выключила фонарик и припустила бегом. Все плавно проплывало мимо – маленькие плиты, обозначавшие остановки на крестном пути, завитки тумана, порывы морского ветра, кочковатая земля под ногами. Я промчалась мимо оштукатуренного здания, где монахи плели сети, над дверью его можно было прочесть: «Fortuna, Maria, Retia Nostra» – «Благослови, Дева Мария, наши сети».

В огороженном саду рядом с церковью стояла статуя святой Сенары. Пройдя через калитку, я оказалась в густых зарослях розовых кустов, чьи голые стебли отбрасывали на дальнюю стену тени, похожие на канделябры. Монахи спланировали сад таким образом, что к расположенной посередине статуе святой вели шесть дорожек одинаковой длины. Святая Сенара выглядела ступицей этого великолепного цветочного колеса.

В детстве я играла здесь. Пока мать надрывалась на монастырской кухне, я выходила сюда и дюжинами срывала розы со стеблей, наполняя лепестками свою корзинку – настоящая разноцветная мешанина, – используя их во время своих тайных обрядов, бросая в болото за церковью, рассыпая вокруг достопочтенных древних дубов и осыпая сиденье русалочьего кресла, по неизвестной причине наиболее почитавшегося мною. Это были одновременно ребяческие проказы и похороны, торжественная игра, которой я упивалась после смерти отца. Лепестки были его прахом, и я думала, что таким образом прощаюсь с ним, но ведь могло быть и наоборот, и тем самым я пыталась удержать его, привести за собой в укромные уголки, которые знала только я. Недели спустя я натыкалась все на те же лепестки – бурые комочки, сухие розовые чипсы.

Кругом стало светлее, словно ветер изрешетил ночную тьму. Я стояла неподвижно, взгляд блуждал по верхушкам розовых кустов, по дорожкам, которые лунный свет избороздил тенями. Матери не было.

Тогда я пожалела, что не позвонила Хэпзибе и Кэт, вместо того чтобы попусту метаться здесь. Просто я была настолько уверена, что мать тут, намного более уверена, чем когда нашла Ди в обувном отделе. Мать сделалась хранительницей статуи примерно в то же время, когда начала работать на кухне. Она часто таскалась сюда с ведром мыльной воды – смыть пятна птичьего помета – и четыре раза в год натирала статую пастой, пахнувшей апельсиновой кожурой и лаймом. Она приходила сюда излить все без исключения сетования на свою жизнь, вместо того чтобы пойти в церковь и рассказать о них Богу. В иерархии святых Сенара была практически никем, но мать в нее верила.

Она любила повторять историю моего рождения как доказательства могущества Сенары, как я развернулась у нее во чреве и застряла во время родов. Она молилась Сенаре, которая срочно вновь перевернула меня, и я проскользнула в мир головой вперед.

Стоя посреди сада, статуя напоминала пестик, торчащий из огромного, увядшего под дуновением зимы цветка. Мне пришло в голову, что святая точно так же царствовала над моим детством, и ее тень парила над пустотой, наступившей, когда мне исполнилось девять.

Самое страшное наказание постигло нас с Майком за то, что мы надели на статую раздельный купальник, темные очки и белокурый парик. Мы разрезали нижнюю часть купальника напополам и пришпилили части друг к другу вокруг бедер Сенары. Некоторые монахи посчитали такой наряд забавным, но мать наорала на нас за неуважение и приговорила целую неделю каждый день по пятьсот раз переписывать «Агнус Деи»: «Агнец Божий, что унес грехи мира, дай нам покой». Я не чувствовала раскаяния из-за случившегося – всего лишь смущение, как если бы я предала Сенару и одновременно освободила ее.