Крещение Руси: от язычества к христианству - [39]

На Руси в X–XI вв. именно княжеская власть, в руках которой сосредоточивались государственные доходы, должна была обеспечивать содержание церкви. Но эта древнерусская специфика не снимает вопроса о том, насколько летописный дар Владимира был «историческим актом» и насколько — данью книжному «этикету»: действительно ли в десятину шла «десятая мера всякого произраставшего хлеба и десятая голова всякого прибывавшего скота»? Ведь и слова т. н. Устава Владимира Святославича, составленного не ранее рубежа XI–XII вв., о десятине, которую князь дал церкви «из домов на всякое лето десятое от всякого стада и от всякого жита», и т. п. древнерусские установления нельзя рассматривать без учета устоявшейся библейской традиции (ср. о царской дани — десятой части от посевов и от мелкого скота — Ι-я Царств, 8:15 и т. п.).

Эта естественная для Руси ориентация на Ветхий Завет создает дополнительные сложности для различения «книжного», и реального в ранней русской истории. На первый взгляд кажется, что сами древнерусские тексты такого рода не дают возможности, во всяком случае напрямую, обнаруживать связь с «реальной» историей, и древнерусских книжников заботит больше соотнесение русских реалий с историей «идеальной», чем сами эти реалии. Но собственно акт наделения церкви Богородицы, прозванной Десятинной, десятиной и сведения о грамоте, которую дал князь церкви, относятся, конечно, к русским реалиям, а не к переиначенным библейским цитатам — цитаты были «приспособлены» К этому акту, совершенному Владимиром. Историческая конкретизация этого акта — уточнение источников десятины в том же Уставе Владимира, основой которого, возможно, и послужила грамота, данная Десятинной церкви. Там говорится, что князь «создах церковь святую Богородицю и дах десятину к ней во всей земли Руской ис княженья от всего суда десятую векшу, ис торгу десятую неделю, из домов на всякое лето десятое всякого стада и всякого жита» — это свидетельствует об исторической действенности ветхозаветной традиции на Руси, включении в десятину судебных и торговых пошлин. Соответственно первоначальная летописная десятина, данная Владимиром «от имения и от град моих», могла означать ту часть княжеских доходов, которые шли от княжеского хозяйства и из городов «Русской земли» в узком смысле — в Среднем Поднепровье, которые князь не раздал своим сыновьям. Более того, десятина от княжеского «имения», видимо, освобождала от нового побора только что крещеное население Руси.

Очевидно, библейский образец был действенным и влиял на реальную жизнь раннесредневековых правителей, особенно в эпоху «выбора веры», кардинальных перемен как в культовой, так и в бытовой сфере. Можно заметить, что Владимир был в этом отношении к «внешним требованиям» наиболее последовательным: таким его изображает летописец, но ему вторит сторонний и почти современный наблюдатель — Титмар Мерзебургский, писавший сразу после смерти князя. Упоминая «врожденную склонность» короля Владимира «к блуду», немецкий епископ заключал все же, что «услыхав от своих проповедников о горящем светильнике (евангельская заповедь — Лука, 12:35), названный король смыл пятно содеянного греха, усердно творя щедрые милостыни». Ср. слова Иакова Мниха:

«Князь же Володимер поревнова святых мужь делу и житию их, и возлюби Аврамово житие и подража странолюбию его, Иаковлю истину, Моисееву кротость, Давыдово безлобие, Костянтина, царя великого, перваго царя кристианского, того подражая правоверие, боле же всего бяше милостыню творя князь Володимер. И в градех, и в селех, везде милостыню творяше, нагыа одевая, алчныя кормя и жадныя напаяя, странныя покоя милостью; церковники чтя, и любя, и милуя, подавая им требование, нищая и сироты, и вдовица, и слепыя, и хромыя, и трудоватыя, вся милуя и одевая, и накормя, и напаяя»[24].

Летописное и житийное нищелюбие, равно как и былинные пиры, Владимира оказываются не просто литературными и фольклорными стереотипами.

Естественная ориентация на библейский образец приводила к тому, что реалии русской истории подвергались христианской интерпретации без «насилия над фактами». Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» обыгрывает языческое имя Владимир, противопоставляя его христианскому имени князя — Василий:

«Бысть бо, рече, князь в тыи годы, володый всею землею Рускою, именем Владимер. Бе же муж правдив и милостив к нищим и к сиротам и ко вдовичам, Елин же верою».

«Елин» — эллин — обозначение язычника в древнерусской традиции. После обращения он стал «исполнь благодати: како вчера заповедал всем требу принести идолом, а днесь повелевает хрьститися вчера Елин Владимир нарицаяся, днесь крьстьян Василий наричется. Се вторый Костянтин в Руси явися». Само византийское имя князя «вело» к ветхозаветному и параллельному византийскому образцу праведного царя: «василевс» Василий — Соломон — Константин; язычник («эллин») Владимир оказывался прообразом христианина Василия, как «ветхий» Соломон был прообразом Константина Великого. Эта историософия, как уже говорилось, была явлена летописцу (и русской раннесредневековой культуре) в «Речи Философа», где события ветхозаветной истории служили прообразом истории христианской — и русской. Парадигматическим для русской истории являлся и византийский христианский образец: в «Памяти и похвале князю Владимиру» говорится, что тот стал подражать «бабе своей Олзе, нареченей в святом крещении Елене, такоже и святыя царици Елены, матере великаго царя Коньстантина житию ревнуя во всем».