Верка с места не двинулась. Лишь исподлобья кинула на Матрену Сидоровну колючий взгляд.
— Василиска, Ульяна, Дунька, за крапивой… — по очереди выкликала Матрена Сидоровна девчонок. Но они все точно оглохли.
Всегда услужливая, Василиса начала тихим голосом:
— Сударушка… — Поглядела на Фросю и осеклась. Тоже вышла из повиновения. Побледнев, глаз не спускала с Фроси.
А Фрося все порывалась подняться со своей дерюжки и, как срезанная серпом травинка, валилась обратно. Кашель трепал ее все сильнее, сильнее.
Тут Матрена Сидоровна уразумела: кричи не кричи, а криком Фросю на ноги не поставить. Тем более, нельзя ей нынче плясать перед гостями. Не приведи господи, еще свалится во время танцевания.
Бранясь на разные лады, Матрена Сидоровна кинулась за распоряжением в господский дом, к самому барину. Что делать: девка, которая плясать назначена, занемогла, подняться не может.
Но до барина ей добраться не пришлось, хоть камердинера Василия слезно просила доложить. Он на нее руками замахал: обалдела ты, что ли? Полон дом гостей, а она с какой-то хворой девкой суется! К Григорию Потаповичу надо идти! Ну ясно — к Басову! Он же в театре над актерами главный…
И то верно. Подхватилась Матрена Сидоровна и — скорее в театр. А там последние приготовления идут. Народищу нагнали — ужасти-ужасти! И всем, видать, дел хватает… Кто масляные лампы пробует, чтобы ярко горели. Кто занавес вверх поднимает, вниз опускает, не получилось бы заминки, когда станут его при гостях вздергивать. С кресел, со скамеек каждую пылинку смахивают — господа-то ведь в каких туалетах усядутся! В шандалы, какие в зале на стенах висят, восковые свечи вставляют.
Вон Григорий Потапович. Он и есть главный над всеми актерами и актерками, дансерами и дансерками. Вроде бы как итальянец Антон Тарасович над музыкантами. Только тот пению да музыке всех обучает, а этот всяческому говорению да танцеванию.
Хоть из простых мужиков Григорий Потапович (не так давно и в Гришках хаживал!), а грамотный и в театральных делах оказался умельцем. Когда Федор Федорович задумал у себя в Пухове театр завести, он Гришку Басова изо всей дворни выделил. И не зря послал его в Москву на выучку. Почти целый год Басов прожил в Москве, всякому-разному учился там у актера Василия Померанцева. Говорят, барин за эту выучку актеру Померанцеву чуть ли не две сотни отвалил. Да и сам Гришка Басов учился с превеликим старанием. Бывало, и недоест и недоспит, а уж не пропустит ни одного представления, какие в тот год давались в Москве. Многое посмотрел. Даже сумел проникнуть в театр графа Воронцова, что на Знаменке, и в Кусковский театр графа Шереметева. Видел он и комическую оперу «Два сильфа», и «Инфанту Заморы», и оперу Сальери «Данаиды», и «Ричарда Львиное Сердце» французского композитора Гретри, и многое-многое другое.
А в публичный театр Меддокса, который был вновь отстроен на Петровской улице, его и на репетиции пускали. Владельцу театра, англичанину Меддоксу, своим рвением и любовью к театру Григорий Потапович по душе пришелся.
В те годы у Меддокса подле оркестра имелись особые места для постоянных посетителей театра. Назывались эти места «табуретами». Большая часть постоянных посетителей имела собственные крепостные театры. Они получали приглашение на две генеральные репетиции нового спектакля и были всегда строгими ценителями и судьями. Григорий Потапович Басов тоже имел доступ на эти репетиции. Рта он, понятно, не смел раскрывать, но слушал внимательно и многому научился.
Когда вернулся из Москвы, никто его и не узнал. Наряжен по-господски и еле-еле с людьми разговаривает. Весьма даже загордился. Кто-то вздумал его по-свойски Гришкой окликнуть. Изо всей силы он по затылку того огрел и сказал: «Запомни: зовусь Григорием Потапычем».
С той поры уже ошибок не было. Стали Басова величать Григорием Потапычем и, здороваясь, кланялись в пояс.
Григорий Потапович стал правой рукой барина в его театральных затеях. По его совету выбрали и оперу «Дианино древо». На манер барина и Григорий Потапович завел себе хлыстик. Конечно, рукоятка у его хлыстика была никакая не черепаховая, а самая простецкая. Однако пускал в ход свой хлыстик Григорий Потапович куда чаще барина Федора Федоровича. Злой был мужик, с норовом.
Теперь Григорий Потапович находился на сцене. Что-то заело там с пещерой, которая должна то спускаться под пол, то подниматься наверх. Весь потный, красный, бегает, суетится. На всех орет. И к нему подступа нет.
Однако Матрена Сидоровна умеет быть настырной. От нее не так-то отобьешься. Тоже полезла на помост, который сценою зовется. Пошла ходить за актерским управителем:
— Григорий Потапыч, а Григорий Потапыч…
Куда там — не слышит. Вернее, не хочет слышать. Глаза чумовые. Сам какие-то веревки тянет, ругается.
— Григорий Потапыч, а Григорий Потапыч…
Наконец пещера и вниз спустилась, и наверх поднялась. Тогда услыхал. Глянул осатанело — сейчас по щеке смажет.
— Отвяжешься ты от меня, подлая баба?
— Да, Григорий Потапыч… — Матрена Сидоровна чуть ли не стонет: — Занемогла у нас одна дансерка, которая нынче антраша должна выделывать.
