Крепость - [15]

А потом Лина стала бывать у них в доме много реже, так что, когда Петя подрос, он видел ее случайной гостьей: красивой, веселой, нарядной женщиной, смеявшейся каким-то странным горловым, необычно волнующим смехом, каким мама никогда не смеялась. Лина как раз тогда поступила, а затем окончила труднейший, по словам папы, институт — Архитектурный, сокращенно МАРХИ, причем с отличием, с красным дипломом. И вились вокруг нее молодые гении, предлагая себя в спутники жизни, с некоторыми Лина приходила к ним в гости, но бабушка Роза отрицательно качала головой: мол, слишком молод, положиться нельзя. А Лина тогда цвела, чувствуя себя примой, но ни за кого из «гениальных мальчиков» она так и не пошла, а отбила мужа у какой-то женщины с тремя детьми, — именитого архитектора и дизайнера Диаза Замилова. Петя один раз наблюдал его уже после, в Доме Архитектора, куда попал с отцом в конце семидесятых на выставку Татлина. Диаз был высок, строен, узкоглаз, с «благородной сединой» на висках и принадлежал к направлению «конструктивистского толка». Это последнее обстоятельство в свое время рассорило Лину с ближайшей подругой, в семье которой она фактически выросла.

Лет с пятнадцати, когда они с матерью давно уже жили в своей коммуналке на Красной Пресне, она подружилась с новенькой, пришедшей к ним в школу в восьмом классе. Семья Саши Михайловской была искусствоведческая, консервативного, так сказать, направления мыслей — с любовью к передвижникам, идейности, реализму, понимаемому как изображение «типических характеров в типических обстоятельствах», при этом, правда, как водилось в те годы в рафинированных интеллигентских семьях, — с иронико-саркастическим отношением к властям предержащим. Лина, так говорил отец, была в детстве да и постарше, девочкой живой, хорошо рисовала, прекрасно писала школьные сочинения и всегда «тянулась к искусству»: в семье Михайловских ее приняли как вторую дочь, тем более, что догадывались о ее непростых отношениях с матерью. Там она впервые поняла, что и у нее не просто жизнь, что у нее есть биография, что гибель ее отца в сталинских лагерях делает ее самое интересной, добавляя даже что-то и к женской ее привлекательности, повышает ее ценз. И Петя думал, что, быть может, в этом была одна из причин («в самоупоении»), почему она отвергала то одного, то другого притязателя на ее руку и сердце, пока не столкнулась с Замиловым. По рассказам, смутно уловленным Петей за одним из вечерных чаепитий, Лина поразила всех, надев на свадьбу белое платье — мини, выше колен обнажавшее ноги, и иронически посмеивалась над «записью актов гражданского состояния», называя эту процедуру «пошлостью». Диаз же, в черном приталенном костюме, глядел устало, грустно и мрачно. Свидетельницей со стороны невесты была Саша.

Но брак этот не принес Лине счастья. Михайловские его приняли с трудом, приглашая Лину к себе в гости без Диаза, объясняя свою нелюбовь к Замилову его конструктивистскими увлечениями, ее брак переживался как измена дому, вырастившему неблагодарную. Над Линой начали подшучивать, уверять, что у нее произошла «конструктивизация всего организма». Она теперь чаще проводила время с мужем в других домах: то в Доме Архитектора, то в Доме творчества на Сенеже, где работала студия дизайнеров, в Сашиной семье появляясь раз или два в месяц. Наконец, ей было прямо сказано об измене «принципам», что, по российской традиции, пережившей все режимы, всегда считалось самым большим оскорблением. Лина вспыхнула, встала в позу: «Как вы смеете это говорить мне, дочери узника, замученного в сталинских концлагерях», — кричала она шепотом. Это она сама часто повторяла, рассказывая Пете свой разрыв с подругой детства, переживая его, возбуждаясь и восклицая: «И это мне, дочери врага народа!.. Дочери человека, погибшего за свои принципы!». Короче, с той семьей она порвала, но и с Диазом любовь довольно быстро кончилась.

Они жили в ее комнатке на Красной Пресне (мать Лины к тому времени умерла, а Замилов оставил квартиру бывшей жене и детям), первое время были счастливы. Но была Лина по молодости кокетлива, а Диаз, по-восточному ревнуя, бил ее, что, разумеется, перенести она не могла и ушла: и от него, и одновременно из Гипротеатра, где они вместе работали и где она оставаться не хотела, чтобы не слышать радостных соболезнований подружек и их же сплетен. Ушла в никуда (Пете этот ее поступок казался безумием), в никуда, ничем и никем не защищенная, нигде не работала и работы не искала. Как она попала в сумасшедший дом, Петя не знал. Отец что-то глухо говорил об их родственнице, вдове дяди Миши Бицына, враче-психиатре, докторе медицинских наук. Приехав навестить несчастную, брошенную мужем племянницу, она на следующий день прислала за ней перевозку. Два месяца психушки дались Лине непросто: в ней что-то сломалось, похоже, пружинка, которая делала ее примой. Да к тому же она считала, что в документах ее стоит теперь непременно какой-нибудь таинственный знак, сообщающий о ее пребывании в дурдоме, и ни один отдел кадров ее не пропустит, уж пусть она лучше будет голодать. Для подработки она писала шрифты, чертила дипломникам конкурсные проекты, пыталась давать уроки черчения, но все это неудачно, доход имея скудный; помогала деньгами бабушка Роза, а потом у бабушки случился удар, и Петин отец уговорил Лину переехать к ним.