Крепость - [137]

В самом конце мая он дописал книгу и послал ее Нилову, дать тексту отлежаться и пройтись еще раз редакторским глазом не было никаких сил. Он знал текст почти наизусть, глаз замылился, возьмись он править по написанному – только наломал бы дров, да и, честно сказать, ему не терпелось узнать мнение коллеги-специалиста.

Утра освободились окончательно, ребята приходили к пяти и занимались два-три часа. Втихомолку Мальцов начал копать, открытый лист вот-вот должен был прийти по почте. На деле он, конечно, нарушал закон, на практике же многие экспедиции, получив устное одобрение представителя полевого комитета, нередко начинали работы без разрешительного документа, зная, что разрешение обязательно придет. Ему надо было чем-то занять себя, заполнить образовавшуюся пустоту. Он копал четыре утренних часа, потом отмывался, передыхал с час, обедал и поджидал ребят. Словно из суеверия никому о траншее не сказал, даже верному Димке. Медленно снимал верхний балластный слой, выматывая себя, лишь бы не думать о Нилове. Тот подтвердил получение текста и замолчал, хотя, по прикидкам Мальцова, за неделю мог бы уже и прочитать книгу.

3

Новый город поставили на мощных выходах известняковых плит на самом краю высокого берега Деревы. Крепость представляла собой прямоугольник: два длинных прясла стен, северное и южное, шли от речного обрыва в сторону поля, на них возвышалось по три башни – две по углам и по одной в середине. Восточное прясло тянулось по краю неприступного обрыва над рекой и было ниже на два метра трех остальных, защищающих напольные стороны. Только Никольская угловая башня на северо-востоке не нависала над водой, оказавшись внутри опоясавшей ее стены. Остальные башни выпирали на половину корпуса из линии прясел, что давало возможность простреливать из луков слепое пространство у подножия. К углу крепости около Никольской башни подходил широкий овраг – русло давно пересохшего ручья; этот естественный мыс был самым неудобным местом для приступа. Такой рельеф местности всегда выбирали для строительства городищ еще в домонгольское время. Западное прясло, глядящее через поле на старый Деревск, усилили посередине Святыми воротами, рухнувшими в восемнадцатом веке. Теперь там зиял провал – главный и единственный вход-въезд внутрь Крепости.

Каждый день Мальцов проходил от дома, стоявшего неподалеку от провала, до раскопа и назад, пересекая Крепость по диагонали, и каждый раз засевшая в голове мысль не давала покоя: идея переноса Деревска на новое место выглядела странной, необъяснимой авантюрой. Эти стены не могли спрятать от врага разросшееся население города и близлежащих деревень, в пятнадцатом веке деревчан должно было быть уже более пяти тысяч человек. Поверить в то, что новгородцы решились выбросить огромные деньги на ветер, он не мог, знал: северная республика всегда умела считать свои капиталы, дорожила ими, на том держалась и процветала. Перенос города был связан с какой-то загадкой, разгадать которую Мальцов пока был не в силах.

В пятнадцатом веке Орда сильно ослабела, запрет на строительство каменных крепостей ушел в прошлое, новгородцы поспешили обезопасить свои рубежи; понятно, что каменный страж на порубежье усиливал позиции дома Святой Софии, но чутье подсказывало, что на решение посадников повлияло что-то еще, важное, не нашедшее объяснения в скупых летописных строках. Чутье – важнейшая способность исследователя, Мальцов верил в него, как фаталисты верят в Фортуну, оно его никогда не подводило. Где-то в мозгу прорастали новые связи, накопленный в памяти материал, лежавший нетронутым балластом, перестраивался, мозг начинал посылать особые импульсы – новые мысли, вырабатывали другую систему координат. Этот загадочный и потрясающий процесс и назывался чутьем, наводящим исследователя на еще неясно брезжущую, но вполне конкретную цель. Предельная концентрация, внимание, доля удачи – и результат мог быть достигнут. Верная интерпретация добытых сведений – только она одна и имела смысл.

– Движение – всё, конечная цель – ничто, – бормотал он под нос любимое высказывание Эдуарда Бернштейна, бросая совковой лопатой балластную землю на отвал.

Отвалы у его траншеи – черная работа археологов – неизменно росли, в начале и конце смены он обязательно «вставал на отвал» – двигал перекопанную землю прочь от раскопа, продумывая по ходу, как станет справляться в одиночку, когда углубится на полтора-два метра. Он прирезал еще десять метров по пряслу – расширил вскрываемую площадь, подготавливая фронт работ для экспедиции. Когда придут ребята, дело пойдет веселее, он сможет отложить лопату, начнет вести полевой дневник и зарисовывать профиля.

Мальцов удалил дерн, наросший на послевоенных завалах, и начал снимать слежавшуюся землю, копая в два штыка, углубляясь пластами по двадцать сантиметров, затем зачищал поверхность, как полагалось по методике, подготавливая площадь к новой штыковой копке. Ничего интересного в балласте не нашлось: землю варварски сгребали к стенам бульдозером, засыпа́ли каменную кладку, непонятно только зачем – нивелировали убогое пространство за Никольской церковью, собирались что-то построить? Вряд ли в забытом углу можно было возвести серьезное строение, даже для нормального складского помещения места тут явно не хватало. Если бы хотели просто сре́зать культурный слой у подножия кладки, его бы стали отгребать, увозя балласт, а не толкали бы к стенам, наваливая крутые увалы. И всё же поздние наслоения тоже были результатом жизнедеятельности, своеобразным культурным слоем. Послевоенная археология советского пространства волновала Мальцова меньше всего на свете, но, привычно начав работу, он старался не упустить ничего, земля сохраняла информацию, он был обучен ее читать и упустить даже такую мелочь, как советские земляные работы на памятнике, не имел права. Он махал лопатой – балластный слой был мешаным, забитым валунами и осколками кирпича, как советского, так и дореволюционного, кусками чугунных труб, проржавевшими листами кровельного железа – обычный состав строительной помойки, перемолотой безжалостным бульдозерным ножом.