Крепость - [119]

– Пять тысяч – зарплата, – Нина протянула ему новую купюру, Мальцов взял, сунул в карман. – Тебе причитается пятнадцать, но десять я взяла на врачей и роды, ты не возражаешь?

– Конечно. Хочешь, возьми всё? – предложил он.

– Не надо, нам хватит, – она ответила слишком резко и, чтобы смягчить свой тон, похлопала себя по животу, намекая на будущего ребенка. Уголки ее губ чуть дрогнули. Это была даже не улыбка, а лишь намек на нее. Почему-то именно это его задело, показалось издевкой, он не выдержал, спросил, уже не в силах скрывать обиду, руки как-то сами сжались в кулаки:

– Нина, а ребенок-то мой?

– Ты сомневаешься? – Зрачки сразу сузились, глаза впились в него, как две иголки.

– Я – нет, твоя маманя сомневается.

– Это наше с тобой дело, ты ее больше слушай.

– Я и не слушаю, но какого хрена…

Она резко его оборвала, сказала холодно и деловито:

– Подпиши здесь, документы на развод, твое присутствие не потребуется.

Ноги предательски задрожали, он разжал кулаки, судорожно сцепил пальцы и кое-как унял дрожь.

– Когда суд? – спросил скорее чтобы отвлечь внимание от побелевших костяшек пальцев, но она заметила, и опять губы ее мстительно дрогнули.

– Сразу после Нового года, надо успеть перед родами.

– Круто.

– Я старалась…

И тут понял наконец: то, что он принял за мстительную улыбку, есть сидящий в ней страх, уловил повисшую в воздухе обреченность, скрываемую за резкостью и напускным холодом, и ему сразу же захотелось сказать ей что-то хорошее и обнадеживающее, лишь бы исчезло это незнакомое прежде выражение на ее лице-маске.

– Мальчик или девочка, ты делала УЗИ? Я его, конечно, призна́ю, Нина. Пойми…

– Не делала и не хочу. Ребенок родится, можешь не переживать, – в голосе проскользнули язвительные нотки.

– Дело в том, что я переживаю, понимаешь? Я же не чужой.

– После всего, что ты наделал? Иван, жить вместе мы не можем и не станем, – теперь она уже его обвиняла.

– Что я такого сделал?

– Хватит, Иван, объяснять бесполезно, прими просто как есть. На наших рабочих отношениях это никак не должно отразиться.

– Где расписаться?

Она показала, он опять поставил подпись.

– Говорят, на Маничкина завели дело?

– Знаешь уже? Да, завели, копают, может, и докопаются.

– Что будешь делать, если его снимут?

– Рожать, Иван, это сейчас самое важное. ОАО работает, отчет мы сдадим, получим новый открытый лист, заявки на следующий год есть, будут и еще. Быть хозяином себе самому лучше, а там посмотрим.

– Тебе видней. Или теперь вам видней? – спросил, намекая на Калюжного.

Но она сделала вид, что не услышала. Собрала документы, сложила в файл с кнопочкой, закрыла его со щелчком, поставила на полку, сделала шаг к нему, тесня к двери.

– Кстати, ты в курсе, мне жить теперь негде.

– Ты, кажется, мечтал жить в деревне? Вот и живи! Я тебя предупреждала! Ты же у нас честный и независимый, настоящий ученый, не то что мы!

Она вдруг рассмеялась, и смех раскатился по комнате, жесткий, злой, едкий – ему стало не по себе, он не ожидал, что Нина так вот в лицо ему рассмеется. Мальцов как-то сразу поник и помрачнел, вступать с ней в перебранку не было ни сил, ни желания. Но Нина уже сорвалась и не могла остановиться, закричала, наступая:

– Один из документов, что ты подписал, кстати, отказ в мою пользу от этой квартиры! Нам тоже надо жить, понимаешь? Жить, а не витать в облаках!

– Как же так?

Она глубоко вдохнула воздух, словно намеревалась заглушить клокотавшую в ней ненависть, и выпалила:

– Ты всё сотворил своими руками, сам! И так будет лучше! Ты не пропадешь! Ты всегда только о себе и думал, вот и получил, что заслужил! И мы не пропадем! Не пропадем, не сомневайся! – Короткие фразы, она бросала их в лицо, упиваясь своей победой.

– Но это неправда, – только и смог выдавить он, и ему сразу же стало противно за свое унижение, за то, что так мямлит, за свою слабость.

Дверь на кухню чуть-чуть приоткрылась, Мальцов вдруг услышал, как скворчит на сковородке лук, и понял: Калюжный там, слушает, готовый, если надо, прийти на помощь, а заодно жарит лук на его кухне, готовит обед. Доли секунды понадобились, чтобы осознать это. И тут опять по ушам ударили ее слова, резкие, хлещущие, как удары хлыста.

– Правда! Это правда, Иван!

– Ты злая, Нина, я не знал, какая ты злая, – проговорил он дрожащим голосом, повернулся к двери, рюкзак ведь так и не снял с плеч, взял только оставленную в углу сумку с яйцами. В дверях задержался, окинул через плечо комнату, отметил фотографию в рамке, ту, с кладом, что ей подарил. Хотел было что-то сказать, но понял, что не может выговорить ни слова. Не прощаясь шагнул через порог. Дверь захлопнулась с громким стуком, замок щелкнул вдогон – похоже, Нина прыгнула к двери, как кошка. Он прислонился к стене. Постоял, прижимаясь щекой к холодной штукатурке, потом сообразил, что она, может быть, разглядывает его в глазок, с силой оттолкнулся от стены, спустился по лестнице на первый этаж.

На двери Танечкиной квартиры красовалась милицейская печать, а вот коты, которых она привечала, скорей всего, никуда не делись: в подъезде сильно пахло кошачьей мочой. Вспомнилось почему-то Танечкино гадание: она предостерегала его опасаться сварливой женщины. Где теперь мотает срок Танечка, где теперь ее дети? Осталась только кошачья вонь и запечатанная квартира. Танечка еще говорила, что сердце у него доброе, но не понято. Она много чего плела, ласкаясь к нему, а потом сперла всё мясо. Нормальный ход, и то и другое сделала бы еще и еще раз, ей было не привыкать, а нагадать такое мог бы любой, кто хоть немного был посвящен в историю его отношений с Ниной. С ней тогда было уютно. А потом она и Николай, безразличная ко всему, пьяная, и это тоже было нормально, просто изменились обстоятельства, как говорится, ничего личного. Танечка, сбежавший втируша Николай – зачем он впустил их в свою жизнь? Из слабости? Из жалости? К ним или к себе? Мальцов вышел на мощеный двор, свернул в подворотню на улицу, в камералку к Димке так и не заглянул.