Крепкая подпись - [67]

Авангард молчал.

— Подобные случаи в жизни, братишка Авангард, надо решать так, чтобы все шло на пользу дела! — примирительно сказал Башкатов. — Мне, например, идти правильнее, потому что у меня военный опыт… Как-никак, воюю с четырнадцатого года… Георгия имею! — усмехнулся он. — А тебе стоять на посту, с оружием наготове… Не сводить глаз! Черт его знает, что здесь может быть! Ведь это хлеб ты стережешь! Хлеб! — повторил он, точно желая подчеркнуть себе и Авангарду все необозримо огромное значение этого короткого слова. — Чуешь ты, братишка Авангард?

Авангард посмотрел на него и почувствовал вдруг, как отошла от сердца вся накипь. Он посмотрел на Башкатова с восхищением, с гордостью, с завистью.

Да, Башкатов сильнее, опытнее, он умеет не унывать, умеет ждать, умеет вырезать ложки и ставить великолепные заплаты; он знает еще тысячу всяких замечательных вещей, и за ним трудно угнаться. Но все-таки в одном они равны: он, Авангард, тоже может броситься в бой, в атаку, пойти в тыл врага, взорвать мост, швырнуть гранату в окоп, ползти под огнем. И тут, в этих делах, он никогда не струсит, никогда не падет духом. Жаль, что нельзя этого доказать…

— А здорово ты осунулся, братишка Авангард, — услышал он непривычно мягкий голос Башкатова. — Конечно, харч у нас слабенький, а у тебя теперь самый рост… Но подожди, я тебя посажу на усиленный паек! Пущу соль в оборот!

С платформы донесся голос высокого пулеметчика: «Давайте разберемся, товарищи!»

— Ну, бывай здоров! — заторопился Башкатов. — Стой, как дуб!.. Сам знаешь!

Авангард молча сжал его широкую горячую ладонь. Этим он сказал все, и Башкатов все понял. Переходя через рельсы, обернулся, помахал рукой и зашагал дальше, чуть покачивая на ходу широкими плечами.

Час за часом ходил Авангард возле теплушек — туда и обратно, без остановки: за пепельно-серыми полями медленно угасало зарево — точно неровно растерли сиреневую краску над черной полоской леса. Куда-то в ту сторону ушел Башкатов с винтовкой. Авангард сжимал тяжелые горящие веки. Глубоко под ними ворочалась боль, стучала в виски. Он шагал и шагал — туда и обратно, сжимая кулаки до хруста, чтобы не думать об этой тупой, ноющей боли.

Безмолвный черный поезд точно примерз к насыпи; кое-где в окнах слабо мерцали коптилки. Одинокий слезящийся фонарь со скрипом покачивался на столбе. Авангард изредка вглядывался в него и отворачивался. Вот так начиналась в детстве корь: мать шила; песня тянулась за иглой, и он смотрел на лампу. И вдруг желтый огонек зажегся у него в крови.

Сколько прошло времени, как ушел Башкатов?! Мучительно долго тянется час, а день проходит — нет, пролетает — удивительно быстро. И вот как будто набросили на глаза темный платок — уже ночь!..

А потом начинает блекнуть свет в единственном освещенном окне на вокзале, потому что к нему незаметно подступает серый рассвет. Теперь уже видно, как люди-тени выползают из вагонов, разминаются, тоскливо вглядываются в небо, бродят по занесенным рельсам, набирают снег в чайники и ведра.

Авангард остановился у дверей теплушки, прикоснулся спиною к доске. Невыразимо тяжелая усталость давила на плечи. Зевота сводила скулы, раздирала рот, и он бесконечно зевал с каким-то звериным завыванием. Ничего не хотелось на свете, ничего — только спать! Жар и озноб проходили по телу крупной дрожью.

Он почувствовал, что надо сделать какое-то последнее, отчаянное усилие, чтобы остаться на поверхности — жить, смотреть, охранять вагоны, — иначе он провалится куда-то вниз, в яму…

Он поднял руки, вцепился в дверные поручни. Свинцовая тяжесть давила его к земле…

Потом он открыл глаза. Закостеневшие пальцы мертвой хваткой сжимали холодную железную скобу. Он попытался разжать их и застонал. В ту минуту он ничего не знал об окружающем мире и висел сейчас на онемевших пальцах, по кусочкам восстанавливая свои связи с жизнью.

Пальцы зашевелились. Скоба отпустила его, и он шагнул вперед как слепой. С огромным усилием, точно взбираясь на крутой подъем, сделал еще несколько шагов, покачнулся, взмахнул руками и пошел туда и обратно, как маятник, которому толчком не дали остановиться. «Пломбы!» — сверкнуло вдруг в оживающем сознании. Бешено заколотилось сердце; каждый удар больно отдавался во всем теле. Нет, пломбы в полном порядке! Так что же его мучает сейчас?

Он медленно прошел вдоль вагонов, разглядывая свинцовые пуговички, припаянные к проволоке, напряженно стараясь вытянуть из памяти что-то тревожащее, полузабытое…

И вдруг он вспомнил: недавно, может быть, несколько минут назад, он видел какого-то человека в черных перчатках, который крался к вагону с острогубцами в руке; вспомнил, как обдало его сухим жаром с головы до ног…

— Значит, я все-таки спал? — сказал он вслух. — И даже видел сон! Плохо! Безобразие!

Голос прозвучал хрипло, надтреснуто. Во рту металлический привкус, живот переполнен. Шатаясь, он обошел теплушку, сполз с насыпи в заиндевевшие кусты. Темное небо было над ним, кружок луны просвечивал, как незаштопанная дыра. Между буферами теплушек замигал зеленый фонарик.

Авангард торопливо полез обратно по насыпи, уже видя перед собой оживленное лицо Башкатова…