Крепкая подпись - [2]

Один гимназист подрисовал очки и бакенбарды апостолу Петру, изображенному на картинке, и это сразу стало известно классному надзирателю. Мучительно тяжело пришлось матери этого ученика, пока она вымолила у директора прощение своему сыну.

На другого гимназиста фискал донес, что он читает запрещенные книги. И хотя обыски и расследования ни к чему не привели, гимназиста посадили в карцер на хлеб и воду.

Третий пострадал за то, что с насмешкою отозвался о гимназических порядках: ябедник тотчас же доложил об этом.

Отсидка в карцере, вызов родителей, замечания в дневниках — все это посыпалось на головы многих. Замелькали тройки, двойки, даже единицы по поведению.

Дружный еще недавно класс сделался неузнаваем. Все притихли, помрачнели. Разговаривали с опаской, с оглядкой, спохватывались на полуслове. Стали разделяться на группки, уединялись, шушукались.

А доносчик не унимался.

И вот кто-то высказал вслух догадку, произнес фамилию — и все насторожились: а ведь может быть…

Ученик, на которого легло подозрение, был одним из самых отстающих в классе. Учение давалось ему туго, со скрипом, и было видно, что его грызет вечная тревога — вот позовут к доске, вот спросят. Маленький, сутулый, с блуждающим взглядом, он чуть не падал в обморок, когда приходилось отвечать урок.

И еще одно было в нем очень заметно: чрезмерная услужливость. Стремглав кидался он открывать двери учителям, классным наставникам, надзирателям, старался встретиться им на пути, чтобы успеть почтительно поздороваться.

Да, многое вызывало в нем подозрение, и одноклассники снова и снова гадали: он или не он?

Высказал свое суждение и Володя Ульянов:

— Он! Уверен в этом!.. Ведь он же никому в глаза не смотрит! Значит, совесть нечиста! А лицо, когда он слушает чьи-нибудь разговоры? Точно подстерегает добычу! А потом отойдет в стороночку и шевелит губами… Я уверен, что это он.

К словам Володи Ульянова прислушивались в классе — так получилось безо всяких усилий с его стороны. Он никогда и ни в чем не стремился утвердить свое первенство, хотя для окружающих — и педагогов и учеников — были очевидны его выдающиеся способности, редкая для его возраста начитанность. Но сам он как будто не замечал этого, и товарищи признавали его превосходство без зависти и обиды…

— И я тоже уверен, что это он! — сказал крепкий, рослый Митя Андреев, друживший с Володей. — Надо фискалу ребра пересчитать как следует…

— Бить? Нет, это не годится! — ответил Володя. — Нельзя бить!

Митя удивленно поднял брови:

— Нельзя бить фискала? А по-моему, такого учить надо! А вернее — проучить!

— Битьем не научишь и не проучишь! Пускать в ход кулаки — самое никудышное средство!

— А что же делать с доносчиком? — горячился Митя. — Наградить его похвальным листом за ябеду?

— Нельзя бить! — настойчиво повторил Володя. — Ему надо всем классом объявить бойкот… Отныне для нас его нет!

— Присутствуя — отсутствует, — сказал Костя Сердюков, шахматист и философ.

Бойкот проводили неуклонно. Одни подчеркнуто отворачивались, когда фискал обращался к ним, другие глядели мимо. Он был здесь же, сидел за партой, ходил теми же дорожками, но его перестали замечать, а когда случалось о нем разговаривать, то называли его «дон» — от слова «доносчик».

Вскоре он и сам уже ни к кому не подходил. На переменах бродил где-то в стороне с опущенной головой или оставался в классе. После занятий старался уйти неприметно.

А потом стал пропускать уроки. Дежурные, перечисляя отсутствующих в классе, доходя до его фамилии, обязательно прибавляли:

— Прихварывает дон!

— Что, что? Повтори?

— Да нет, я говорю, что занемог! Переутомился!

А доносы?

Доносы прекратились. Ошибки не было. Доносчик сам себя разоблачил.

Теперь он все чаще пропускал уроки. Как-то его не было больше недели. Пронесся слух, что он тяжело заболел. И вот «дон» снова пришел, став как будто еще меньше, еще сутулее. На него поглядели мельком и сразу забыли, и он опять оказался в той же пустоте, что и раньше.

Однажды, на большой перемене, он сидел за своей партой — понурый, неподвижный, похожий на заболевшую обезьянку. Пустой класс был залит майским солнцем, из распахнутых окон доносились громкие, веселые голоса. На гимназическом дворе было шумно. Там упражнялись кто во что горазд: прыгали с шестом и через кожаную «кобылу», качались на трапеции, взбирались по лестнице.

За дверью послышались торопливые шаги, и в класс почти вбежал Володя Ульянов — оживленный, быстрый в движениях, уже успевший загореть на весеннем солнце. Взгляд его невольно задержался на одинокой фигурке, согнувшейся за угловой партой. Лицо у фискала болезненно сморщилось, точно его кольнули чем-то острым, и он отвернулся.

И вдруг Володя Ульянов подошел к его парте:

— Тяжело тебе?

Наверно, даже не эти слова, не значение их, а звук голоса поразил маленького, худенького человечка, отвернувшего лицо к стене. Он вздрогнул, дико поглядел на говорившего.

— Зачем ты это делал?

Узенькие плечи затряслись.

— Я… не мог… надзиратель заставил… — прорывалось сквозь жгучие рыдания. — Грозил… у меня плохие отметки… боялся… оставят на второй год… отец сказал — убьет…