Креольские ночи - [56]

Бонанж посмотрел на нее через плечо, и его взгляд заставил ее задрожать.

– Нет, – решительно произнес он. – Ничего похожего. Он посмотрел во двор. Снаружи доносились крики работающих мужчин, веселый гомон детей.

– После смерти родителей Джулия и Филипп взяли меня под свою опеку, – продолжал он. – Полагаю, Луи все тебе рассказал. Проклятый бездельник не может держать язык за зубами. В то же время он креол до мозга костей, и я не стал ему говорить, почему покинул Новый Орлеан. Он все равно не понял бы. Ни один креол не понял бы. Да и ты не поймешь.

– Ты прав, – сказала Элина, надеясь узнать, почему все же он покинул Новый Орлеан. – Мне трудно понять, как может человек покинуть семью ради небольшого приключения. Впрочем, мужчины при первой же возможности готовы уйти от ответственности, пренебречь своими обязательствами. Мой отец поступал так, Алекс поступал так… и ты тоже…

Рене с трудом сдерживал ярость.

– Некоторые обстоятельства заставляют нас пересмотреть меру своей ответственности, критически оценить свое воспитание.

– Охотно допускаю, – сказала она с презрением. Чертыхнувшись, Бонанж повернулся к ней.

– Ты права, – процедил он сквозь зубы. – Я покинул мою сестру. Но у нее была своя семья, и она во мне не нуждалась.

– Видимо, ты не очень дорожил ею.

Он прищурился.

– Джулия самая прекрасная из всех известных мне креольских женщин.

Элина вновь обратилась к холсту и спокойно подняла уголек.

– Поэтому ты ее покинул.

– Нет, я покинул Новый Орлеан, – возразил Рене. Когда Элина снова стала рисовать, он продолжил:

– Я вырос в семье, которую нельзя назвать типичной. Мой отец был плантатором, выращивал сахарный тростник, но плантацией не очень интересовался. У нас, конечно, были рабы, но с ними хорошо обращались, никогда не били. Мой отец был противником жестких методов. И я воспринимал общество как одну большую семью. Рабы являлись как бы нашими детьми, и мы были к ним великодушны. Когда мне исполнилось шестнадцать, мой шурин представил меня Бернаруде Мариньи, одному из своих друзей. Бернар был гораздо старше меня, но мы сразу понравились друг другу. Он постоянно приглашал меня к себе на роскошные званые обеды и балы.

– Мариньи! – прошептала Элина с благоговейным трепетом. Отец однажды рассказывал о Мариньи из Нового Орлеана и о том, сколько золота тот потратил, чтобы достойно принять Луи Филиппа, герцога Шартрского. Элине стало не по себе, когда она представила, каким могуществом обладает Рене, имея таких друзей.

Бонанж продолжал, не заметив ее реакции:

– Когда мы познакомились, Бернар был женат на Мэри Энн, своей первой жене, очень привлекательной женщине. Я был даже влюблен в нее, как и многие юноши. Считал ее доброй и кроткой, похожей на мою сестру, она была креолкой только наполовину. Однажды я пришел в дом к Бернару, намереваясь пригласить его на карточную игру. И там, во дворе, увидел, как избивают привязанную к лестнице обнаженную рабыню. Приказы палачу отдавала мадам Мариньи. Рабыня потеряла сознание, но мадам требовала, чтобы рабыню привели в чувство и продолжили экзекуцию. Элина была вне себя от ужаса.

– Я только слышал о подобных вещах, но ничего подобного не видел. После этого случая я перестал общаться с Бернаром.

Элина была потрясена. Она помнила, что мама предпочитала наемных слуг, но эта тема не обсуждалась, потому что отец не хотел огорчать маму, однако сам был не прочь обзавестись рабами.

– Я очень жалел, что ничего не предпринял, чтобы прекратить это издевательство, что вряд ли было в моих силах… Рабыня была собственностью мадам, и та могла делать с ней все, что пожелает. Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами.

Элина была потрясена. Ей и в голову не могло прийти, что Рене может так растревожить чья-то жизнь, тем более жизнь раба.

– И этот случай заставил тебя оставить свою семью и дом? – В ее голосе звучало явное недоверие.

– Не сразу. Еще несколько месяцев я оставался в городе. Однако, бывая на званых обедах и балах, я представлял себе этих добрых креольских женщин, с их чарующими улыбками, с хлыстом в руке. – Рене остановил на Элине взгляд, полный страдания и боли. – Я говорил себе, что они не все такие, что моя сестра совсем другая. Что многие люди из моего окружения ведут борьбу за искоренение рабства. И все же я не мог преодолеть глубокого, возмущения, смешанного с отвращением, которое охватывало меня всякий раз, когда я оказывался на аукционе рабов или слышал историю о жестоком обращении с рабами. И я решил, что должен быть какой-то иной способ устройства жизни, более человечный, не основанный на страданиях и нищете множества людей.

– И ты отправился в Англию.

– Сначала во Францию, учиться, – мрачно сказал Рене. – Потом в Англию. В Англии свои трудности. В общем, сбежав в Европу, я не решил никаких проблем. Вернувшись, домой, я полагал, что почти согласен снова поселиться в Новом Орлеане. Что пришла пора совершить что-то дельное, а не убегать от накопившихся здесь проблем.

Внезапно она вспомнила о документах у него в письменном столе.

– Поэтому у тебя нет рабов?

Рене внимательно посмотрел на нее, блеск в его глазах стал ярче.