Кремлевские кланы - [79]

Человек так уж устроен, что и в беспросветности постигшего его несчастья сокрушенным сознанием успевает найти хоть какую-нибудь отраду. Вот и Елена Андреевна, перебирая в одиночке один за одним жуткие дни раннего моего повзросления, прощания с домом, с детством, с милыми, родными вещами, со всем тем, что было миром ее беспечального бытия, вспоминала о том, что в классе и в школе весть о том, что отныне она дочь «врага народа», никого от нее не оттолкнула. Правда, в комсомол ее не приняли, поскольку для вступления необходимо было отречься от арестованных родителей, а про такое она даже подумать не могла. Когда в начале шестидесятых ее будут принимать в партию, верность отцу, коммунисту-ленинцу, послужит ей лучшей рекомендацией. И одноклассники, и учителя стали относиться к ней с особой деликатностью и теплотой. Не случись страшной беды, она, быть может, так и не узнала бы, сколько у нее настоящих товарищей. Вспоминая о них в тюрьме, она размышляла, как все-таки странно, именно Советская власть воспитала их благородными, принципиальными людьми, которые не могли отступиться от друзей, чьи судьбы в одну ночь именем той же власти были поставлены под сомнение.

Сведений о судьбе отца и матери невозможно было добиться, ни письма, ни записки, ни какой-либо окольной вести. Сообщений о возможном процессе тоже не поступало. Опытные люди, понижая голос, объясняли, что это значит: бывший нарком и его жена без суда и следствия приговорены Особым совещанием. К чему приговорены, об этом страшно было подумать.

Вместе со старенькой бабушкой Елена Андреевна поселилась у тетки, в коммуналке на Кропоткинской. Училась в школе на «отлично», а после уроков подрабатывала, брала в живописных артелях для подкрашивания и ретуши портреты вождей. В те годы много потребовалось новых, неизвестных прежде портретов. Но один и тот же портрет все равно встречался чаще всех прочих. Когда всемирно знаменитый писатель Лион Фейхтвангер намекнул об этом Сталину, тот, лукаво улыбаясь в усы, ответил, что не может отказать своим современникам в простодушном удовольствии повсюду выставлять и видеть его изображение.

Так или иначе, но отчасти благодаря этому обычаю осиротевшей Елене Андреевне удавалось сводить концы с концами и школу удалось окончить с отличием. Золотых медалей тогда не было, были почетные аттестаты с золотой полосой.

За окнами квартиры Москва: улица Щусева, бывший Гранатный переулок, улица Алексея Толстого, прежде Спиридоновка, чуть дальше угадывается сплетение переулков — Козихинский, Трехпрудный, Палашевский, Ермолаевский, названный ныне в честь академика архитектуры улицей Жолтовского. Здесь прошло детство Елены Андреевны, на эти мостовые и тротуары уводила ее из заточения мысль, которую не в состоянии, как известно, удержать глухие тюремные стены.

Вот начальная школа, в которой никому и в голову не приходило, что эта ученица — дочь наркома просвещения, того самого А. С. Бубнова. Однажды классная руководительница, желая проверить политическую, так сказать, грамотность октябрят, принялась их расспрашивать, ну-ка назовите, кто у нас в стране самый главный по заводам и фабрикам? А кто по железным дорогам и паровозам? На вопрос, кто главный по всем-всем школам, она гордо ответила: «Мой папа». Одноклассники рассмеялись, а учительница потом выговаривала ее бабушке, что это, мол, за странные фантазии у девочки. Бабушка, стесняясь, призналась, что девочка говорит правду.

В средней сто семьдесят пятой школе все уже знали, разумеется, что она — дочь наркома, их квартира в Ермолаевском по тем временам была очень просторной, одноклассники после уроков любили там собираться.

…Ей пришли на память вычитанные где-то, а может, и слышанные от кого-то, например от старых большевиков, выступавших на пионерских сборах, рассказы об особом перестуке, по которому узнавали друг друга революционеры, заточенные в казематы царских крепостей и равелинов, о том, как в полученной с воли передаче оказывалась записка, запеченная в пирог, а то и пилка для перепиливания оконной решетки. Какая наивная, старомодная романтика! Интересно, кто бы это решился на побег из глубокого подвала внутренней тюрьмы НКВД? А какую такую передачу могла собрать ей тетка на свою иждивенческую карточку? Пару луковиц да полбуханки черного. А перестук по тюремной азбуке? Она бы и рада была подать о себе весточку хоть кому-то из арестованных вместе с нею, мужу в первую очередь и десяти друзьям, сверстникам, одноклассникам, соседям со Страстного и с Тверского, с Пушкинской и с улицы Горького, и хоть от кого-нибудь из них счастлива была бы получить привет, но попробуй постучи в стену, воспользуйся неведомой тебе азбукой, если под неотступным взглядом надзирателя днем нельзя даже к койке подойти. А среди ночи, в сокровенное, единственно принадлежащее тебе время, когда расступаются стены лубянской камеры, подымают с постели и ведут на очередной допрос.

Следователь по фамилии Родос, невысокий, бодрый — на всю жизнь запомнит она его рыжие волосы и голубые глаза, — не столько спрашивал, сколько обстоятельно ей втолковывал, что вся их арестованная в апреле сорок четвертого молодежная компания планировала совершить террористический акт — покушение на жизнь товарища Сталина. Такой логики, как у следователя, ни до, ни после встречать не приходилось: любой житейский факт, каждую обыденную подробность, всякую мелочь быта он поворачивал таким образом, что они превращались в многозначительные, внушающие подозрение детали, которые, цепляясь друг за друга, создавали мнимо правдоподобную, якобы неопровержимую картину злодейского заговора. Одноклассники? С детских лет отзываются на принятые в их кругу имена и прозвища: Буба, Огурец, Рыбка — ясно ведь, это же не что иное, как конспиративные клички. Один из парней служит санитаром на «скорой помощи» — можно предположить безошибочно, что в его функции во время разъездов по городу входила слежка за машиной товарища Сталина. Ее муж Володя, инвалид войны, год провалявшийся в госпиталях, едва не потерявший обе ноги, был обвинен в том, что ввиду задуманного покушения привез с фронта пулемет. Стрелять, уверял их следователь, они собирались из окна дома одной из девушек, проживающей в районе Арбата. То, что окно это выходит в глухой двор, куда вряд ли когда-либо заедет машина Иосифа Виссарионовича, следователя ничуть не смущало. Такого рода соображения в общем зловещем свете сфабрикованного дела даже внимания на себя не обращали.