Кремль - [93]

– Не скрывай, не скрывай, отец, благодати!.. – подметив его волнение, мягко сказал ему Павел. – То – дар Божий… Плачь и слезам твоим веселися: не всем даны оне…

Маленький колокол убогой колоколенки тоненьким голоском позвал всех к поздней обедне. К монастырю со всех сторон тянулись уже богомольцы, и дальние с котомочками и подожками, и окрестные крестьяне, серые, бедные люди в домашних сермягах и чистых, по случаю воскресенья, лапотках. Было известно, что сегодня служить будет сам старец Нил, и потому народ шел в церковь охотнее обыкновенного.

– Не пойдете ли помолиться с нами? – ласково спросил Нил Тучина и Терентия.

– Спасибо, отче… – так же ласково ответил маленький боярин. – Мы уж в свой нерукодельный храм пойдем…

– А я сегодня постоял бы… – сказал Терентий. – Давно уж не бывал я у обедни…

– Так ты иди… – одобрил Тучин. – А я тут подожду тебя.

В маленькой, бедной церковке из сосновых бревен, обвешанных местами янтарем душистой смолы, началась служба…

Нил в своем уединении временами шагал точно по вершинам веков, продумывая те думы, которые до него сотни и сотни лет думали люди и в африканских пустынях, и в солнечной Элладе, и в скитах Сирии, и на берегах Геннисаретского озера, намечая пути тем людям, которые будут жить после него века. В душе его торжественно звучали голоса веков и народов. В его душе была безбрежность мира. Но теперь, в эти умиленные минуты, он легко снизился до этой бедной церковки, до этой темной деревенской толпы, которая внимала ему, и, вкладывая всю душу в каждое слово свое, он искал и находил пути к этим лесным сердцам, затеплившимся вкруг него, подобно чистым лампадам: никто не умел так брать эти сердца в светлый полон, никто не поднимал их так просто, без всякого усилия горе, туда, откуда лился свет невечерний, свет незримый, свет тихой радости всему, что есть в жизни…

Строго и торжественно отвечал тихому старцу монастырский хор. В других монастырях держались пения демественного, то есть басами и тенорами, но у Кирилла Белозерского придерживались старинного, столпового – одними басами, пения, и глубокие, суровые голоса эти, подобные колоколам, как нельзя более шли ко всей этой бедной северной природе, к этой бедной церковке, к этой бедной крестьянской толпе, ищущей тихого пристанища в земных скорбях своих. Терентий чувствовал, как при умиленных возгласах тихого старца слезы выступают у него на глазах, – тут слез никто не стыдился, – текут по ввалившимся, обожженным в Новгороде щекам и теряются в клокатой бороденке. Не нужны были бродяжке ни образа, ни дым кадильный, ни малопонятные воздыхания хора, ни даже слова старца священника, но они ничему в нем не мешали, и много пострадавшая от людей душа его легко подымалась над землей и умиленно припадала к подножию светлого престола Того, Который только Один в мире и бесспорен…

Замешавшись в толпу, повесив голову, не молясь, стоял в церковке новый инок Вассиан и слушал мрачные напевы своей взбаламученной души. В обстановке храма, под молитвенное пение хора суровых голосов все в ней окрашивалось особенно ярко – и то, что раньше было смутно, теперь делалось понятно и углубленно. Самое тяжкое в жизни для него было то, что он ничего не знал наверное, что ни на чем не мог он успокоиться окончательно. Все, что знал он наверное, – это только то, что тесно ему в мире невыносимо, что люди точно душат его. Ну, есть среди них такие, как Нил, как Тучин, как Павел, как бродяжка простодушный Терентий, но они словно для того только и существуют, чтобы еще гаже виделись остальные. И единственная подлинная радость гадов этих давить, не давать им покоя, отравлять им всю жизнь. Раз своим присутствием смердящим отравили они всю вселенную, так чего же и жалеть их? «А Стеша?..» – нежно пропело в душе… Он тихонько потрогал ладанку ее, и вспомнился ему черный, сырой вечер, и запах соломы, и жаркий шепот ее… Кто знает, может быть, он все же нашел бы с ней счастье… Но не принимает сердце, что она была женой Андрея. Ему надо все, все, все, до последнего уголка души, а так, чужое, захватанное, нет!..

И он думал отравленные думы свои, а вокруг него, вздыхая, плача, тихо молились мужики в лапотках, бабы сморщенные, и, хотя не понимали они ничего из того, что свершалось у алтаря, были они все умилены и согреты тихим старцем и чувствовали себя хоть на время в надежном пристанище…

А тем временем пока в бедной церковке, в убогой ризе, над бедной толпой торжественно совершал богослужение тихий старец – старец-великан, старец-ребенок, – на опушке звенящего вешними песнями леса, на берегу тихо-светлой Шексны, припав к пахучей земле, лежал маленький боярин и, все забыв, привычно, доверчиво, сладостно исповедовал ей, Матери-Деве, грехи свои вольные и невольные, словом, делом и помышлением. И он ясно слышал ответы ее благословляющие и ласковые…

XLV. Неизбежное

В беседе со старцем Нилом Вассиан не ошибся: Иосиф Волоколамский, поджигаемый Данилой Агнечем Ходилом – он брал в монастыре все большую и большую силу, – крепко нажимал на великого князя Василия, а тот вместе со стареющей, но такой же неуемной матерью наседал на усталого от жизни Ивана. Старику все более и более казалось, что, в самом деле, нечего искать каких-то там новых путей по жизни, что старые будут понадежнее. Ну хорошо, воспользуется он, например, вольнодумцами, чтобы скрутить попов, а потом те же вольнодумцы, справившись с попами, за него возьмутся. Владыка митрополит намедни сказывал, что лет сто назад такие же еретики в Болгарии были, богумилами прозывались, и они учили не повиноватися властителям своим, хулить богатых, отец духовных ненавидеть, мерзкими Богу мнить работающих царю и всякому рабу не веля работати господину своему… Раскачать все ничего не стоит, а потом?..