Кремль - [78]

– Много разговоров идет теперь об этом самом Христофоре Колумбе, который новые земли за морем открыл… – тихонько рассказывал Алевиз, высокий, худой, с длинной бородой римлянин. – Он поплыл от наших берегов прямо на запад, а вышел, как сказывают, в Индии, повыше реки их Ганга. И народ там будто кожей красный, а в голове перья воткнуты, и ничего по-нашему не понимает. И говорит Христофор, что земля совсем не шар, как раньше думали, а скорее вроде груши, и на соске ее, где стебель-то выходит, и расположен будто рай…

– Ну а в Риме как дела? – спросил веселый Солари.

– А в Риме столпотворение вавилонское… – отвечал Алевиз. – Пьют и бесятся с утра до ночи. И во главе всего святой отец стоит. Теперь он придумал новую игру: назовет к себе куртизанок голых да своих гвардейцев и устраивает состязания в любви, причем победители получают из рук святого отца награду…

– Вот все о соединении-то церквей толковали, – тихонько засмеялся Солари. – В самом деле, если бы его святейшество Александра Шестого да здешнего Зосиму соединить, толк был бы!..

– Ну, что там Зосима!.. – пренебрежительно усмехнулся Иван, органный игрец, ставший настоящим москвитянином. – Зосиме только бы пожрать пожирнее да напиться, у него выдумки совсем нет. Это мужик простой, безобидный… Нет, а вот его святейшество-то со своими затеями, этот потешил бы православных!..

Все тихонько рассмеялись.

– Аристотель, поди-ка сюда… – позвал дьяк Федор Курицын Фиораванти, уже выпущенного из тюрьмы. – Великий государь насчет кирпича спрашивает…

Почтительно согнувшись, Фиораванти поспешил на зов…

А тем временем на Тайницкой стрельнице закоптевшей, над светлой рекой, сидело двое. Тихо беседуя, они точно не замечали ни страшного разрушения вокруг, ни нудного запаха гари и испражнений, ни пестрого и шумного табора погорельцев по берегам реки. Один из собеседников был маленький боярин Тучин, постаревший и точно изнутри лампадочкой освещенный, а другой – старец Нил в бедном монашеском одеянии своем, такой же черный, как и башня, на которой они сидели. Нил тоже заметно похудел, постарел, но силой напряжения чрезвычайного теплились его спрятавшиеся за мохнатыми бровями глаза. Он усердно трудился в глуши своей над «Преданием своим учеником о жительстве скитском». Недавно один из иноков-соседей взял у него творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина да нечаянно и сожег свою келию и все книги, что в ней были. И вот Нил сплыл до Ярославля Шексной с мужиками на плотах, а затем пешечком притащился и в Москву, чтобы добыть тут нужную ему книгу… Нил очень сдружился с маленьким боярином и любил беседовать с ним: тот был дерз душою, и глубок, и светел, и мягок сердцем, как голубица. Сомнений Нила он не знал: его мысль нащупывала в безбрежных полях жизни все новые и новые пути, дерзала, окрыляясь, все более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий… Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди черных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились…

– А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета… – сказал Тучин. – Поди вот!..

Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожженной скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежнего кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого…

– У нас обоих головы уже побелели… – тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. – И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь медом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них все слава богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом!.. Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты ее от радости этой не оторвешь? Что ты ни говори ему, что все пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше – больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная… Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые все одно увидеть не могут?.. Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной – и плакал он так, что дивиться надо было, как не упали зеницы его со слезами вниз, как не урвалось сердце его от корени своего… Но вместо мира и радости царства Божия обрел он лишь великое страдание… И с тех пор стал я беречися и не тороплюсь, из милосердия, рушить то, к чему люди душой накрепко приросли…