Кремль - [52]

– Так, так… – безнадежно вздохнула княгиня. – Борз ты на язык-то!.. За тобой не угоняешься… Одно только вижу: подавай еще… Ну ладно, подумаю… А раз уж я браниться к тебе приехала, так ты уж кстати недоумения мои разреши.

– Сказывай, княгинюшка-матушка: с Божией помощью попытаюсь помочь тебе скудным умом своим и малым знанием…

– Первое дело вот: как правильнее молиться, двуперстным крестом или троеперстным?.. Одни твердят одно, а другие другое – индо голова кругом идет!..

– Наша святая обитель двуперстия придерживается, княгинюшка-благодетельница… – сказал игумен важно. – Не глаголет ли Петр Дамаскин: «Два перста и едина рука являют распятого Господа нашего Иисуса Христа, в двою естества и едином составе познаваема?»

– Дак почему же другие-то иначе глаголют? Чай, могли бы вы промежду себя и столковаться.

Игумен развел руками.

– Что же, скрывать нечего, матушка княгинюшка, – сказал он. – Много еще в Церкви нашей нестроения. Надо бы почаще соборы созывать для суждения, постановления и наказания [25] . Но мы, сказываю, двуперстия придерживаемся… Ну а еще что у тебя, матушка благодетельница?

– А еще. Молиться всегда на восток надо, – продолжала княгиня. – А у меня моленная на заход солнца. Дак как же тут быть?

– Нет, молиться можно и на запад и куда угодно, – поглаживая свою шелковистую бороду, отвечал игумен положительно. – На восток же действительно лутче, ибо Христос был распят ликом на запад, и потому поклоняющиеся на восток как бы предстоят пред ликом Его… На востоке же был и рай, и потому поклоняющиеся на восток как бы снова в рай устремляются. И второе пришествие, по Писанию, последует с востока же…

– Так тогда я велю лутче моленную переставить… – решительно сказала княгиня. – Что же я зря не знай куды молиться буду, коли на восток всего лутче?..

Иосиф незаметно вытер проступивший на красивом белом лбу пот. Загоняла-таки его княгинюшка-благодетельница…

– Ну, спасибо тебе, отец, на добром совете, – помягчела княгиня. – Сколько раз принималась я серчать на тебя, а приедешь к тебе, ты умаслишь, умаслишь, сердце-то и отходит… Иной раз, право слово, боюсь, с тобой поговоривши, в монастырь уйти.

– А что же? И доброе бы дело, княгинюшка-матушка!..

– Ну, ну, ну… Ты не в путь-то не говори!.. – отмахнулась княгиня. – У меня внуков-то сколько… За всеми приглядеть надо, всех на ноги поставить… А вот насчет синодика и отдельного поминовения я подумаю. Тут у меня добрая пустошь есть, Дубовые Гривы, – вот, может, ее вам и отдать…

Игумен, смиренно опустив глаза, гладил только свою чудесную бороду…

– Да… Еще про одно дело забыла! – вдруг всполошилась княгиня. – Пособи-ка и тут мне твоим советом, отец.

– Сказывай, княгинюшка-матушка… – опять вытер пот игумен. – На то мы и поставлены.

– Вот внук у меня один помер, отец… – озабоченно начала княгиня. – И мальчонка-то был так, кволый… А мать – вот уж сорочины прошли – все никак утешиться не может. Она и завсегда эдакая… пискля была, а теперь и совсем глаз не осушает. Пощунял бы ты, что ли, ее – прямо не знаю, что мне с бабой и делать!..

Игумен укоризненно покачал умащенной главой.

– Это грех… – решительно сказал он. – Так и скажи ей от меня, княгинюшка-матушка… Мир сей – погибель. И потому, – скажи, – ежели бы отшедшего она любила, радовала бы ся еси и веселилася о нем, яко настоящих свободися волн и тленными суетными прелестного сего жития не усладишася, ниже лукавству и злобы изучишася… Особенно же, княгинюшка, грешно плакать о детях кщеных: ведь они идут в царствие небесное…

– А некщеные?.. – с испугом посмотрела на него княгиня. – Нюжли ж их в ад сажают?

– Нет… – твердо сказал игумен. – Ни в рай, ни в ад, а так, посерединке. Не написано ли: некрещении убо младенцы царствия Божия не сподобляются, в муку же не отходят?.. А о крещеных и горевать нечего… – еще раз повторил он. – Некая мать весьма плакала о детях своих, и вот Бог таинственно послал ей одного из святых своих в образе некоего инока и настрого запретил ей плакать. И не глаголет ли Афанасий Александрийский, что чада чистии там спасения получат? Иногда и так бывает, что Господь чрез смерть уничтожает будущий сосуд сатанинский: не удавил ли ангел одно дитя потому, что оно орудие сатанино хотяше быти?.. Что ты, княгинюшка-благодетельница?.. – вдруг оборвал он, увидев, что княгиня смотрит на него вытаращенными глазами.

– Да чтой-то чудно говоришь ты, отец!.. – сказала она. – Как же это ангел мог наперед узнать, что дитя орудием сатаниным быть хочет? Нешто это загодя указано, кто будет сатане угодником, а кто Богу? Потому, ежели все предуказано, так чего же нам стараться тогда быть праведными? Чудно чтой-то, отец!..

Игумен смутился.

– Ах, матушка княгинюшка!.. – сдерживая досаду, воскликнул он. – А Божья-то милость? Помолится человек поусерднее, Господь и помилует… – уверенно сказал он. – Ну и родителям назидание: яко да се видевше родители абие в страх придут и тако умилившеся оцеломудрятся.

И, сдерживая зевок, он ласково погладил свою чудесную бороду.

– Ну вот, спасибо тебе, отец, за наставление, – проговорила княгиня, решившая, что бабьего ума ее на эти дела не хватает. – А теперь пора и к дому.