Краюшка хлеба да вина кувшин - [9]

К горлу Жизель подступила тошнота, но она заставила себя сдержаться.

— Да как вы можете так говорить?

Отец Гийом развел руками.

— Самсон убил целую армию филистимлян челюстью осла. Это произошло случайно? И Господь улыбнулся. Поэтому, прежде чем судить… послушай.

Она не могла больше спорить — это было слишком больно. На сердце у нее было тяжело, как у скорбящей матери, чьего сына, который еще недавно невинно играл и забавлялся, приговаривали к повешению за совершенные им убийства. Мертвых всегда оплакивают, да, но столь же необходимо оплакивать живых, которые утратили возможность вести порядочную жизнь.

И она слушала.

Бешеный треск винтовок, залпы автоматического огня. Здесь — крики, там — взрывы гранат. И беспрестанный плач. Громкий треск — она уже научилась отличать звук сломанной ветки от звука сломанной кости. Она уже научилась отличать крики ужаса от предсмертного крика и безошибочно узнавала точку невозврата, когда первый переходил в последний.

И она слушала.

Освобождение Шато-сюр-лак продолжалось и продолжалось.

* * *

Они просидели за столом до самого утра, пока луна не уступила место восходящему солнцу, и сидели так еще два часа или больше в полной тишине. Рассвет не был таким же невинным и несущим надежду, как раньше, вместо этого он принес с собой чувство вины и тяжелую, гнетущую тревогу.

— Пойдемте, — сказала Жизель. — Посмотрим, что вы натворили.

Они вышли на улицу и поспешили вниз по холму, обогнув церковь так, чтобы она не мешала обзору. Под прояснившимся небом они смотрели сверху вниз на жуткую картину, на которой все было неподвижно, за исключением столбиков дыма и мерцающих здесь и там языков затухающего пламени. Внизу растянулись несколько тел в серой униформе, многие из них были изогнуты в неестественных позах. Еще несколько безвольно свисали из черной дыры в разрушенной каменной стене дома. Еще один застрял на крыше. Один лежал на земле, раздавленный упавшими бревнами. А остальные? Жизель надеялась, что ей не придется увидеть их в своих склепах.

— Где все? — спросил отец Гийом. — Я смел предположить, что они обрадуются.

— Они боятся даже выглянуть на улицу. А вы бы не поступили так же, если бы ничего не знали? — Жизель смотрела на него с горечью. — Гордитесь. Он сослужил вам хорошую службу.

Она развернулась и сквозь туман в звенящей тишине пошла назад, в церковь, к теплу камина, который не угасал всю ночь. Жизель села за стол, сжавшись в комок, и подумала: почему она не пошла в дом? Ей еще было что сказать. Она подождала, пока отец Гийом подкинет в огонь свежее полено.

— Скажите, — произнесла она, — как вы оправдываете это перед Господом? Если оставить в стороне ваши чувства по отношению к немцам — я хорошо знаю, как вы к ним относитесь, — но как же Бродяга? Как вы оправдываете то, что вынудили его взять такой грех на душу?

Отец Гийом с тяжелым стоном выпрямился.

— У Бродяги нет души, Жизель.

— Но какое право вы имеете так говорить? — воскликнула она.

— Право, данное мне церковью! — он подошел к столу и резко, со злостью, опустился на стул.

— Значит, церковь ошибается!

Гийом в ярости махнул рукой в сторону деревни.

— Это существо не было рождено, как подобает человеку. А ведь есть животные — лошади, коровы, собаки, которые приходят в этот мир посредством естественного рождения, но тем не менее мы не признаем наличия у них души. Бродяга — ничтожество даже по сравнению с ними! Я нисколько не опасаюсь за него, потому что у него нет души, во спасение которой можно молиться!

Она замкнулась в себе, ноги похолодели, а сердце стало будто камень, раздробленный на множество кусочков. Нет смысла спорить с отцом Гийомом, его разум закрыт. Но что с Бродягой? Она не могла поверить, что он безжизненно лежит в одном из домов, что он пал очередной жертвой этой ночи. Быть может, ввергнув деревню в этот хаос, он понял, что не сможет смотреть ей в глаза, и ушел? Но он знает, что она готова простить ему что угодно.

К сожалению, были другие, более насущные вещи, о которых нужно было беспокоиться.

— А что делать с немецким подкреплением? — спросила она. — Они придут, вы это знаете. Сегодня вечером, может быть, завтра. Как вы объясните им пропажу первых?

— Мы не обязаны им ничего объяснять, — сказал он. — Мы соберем трупы и закопаем их, или спрячем под сено, или погрузим в телегу, довезем на быках до озера, повесим им на шеи камни и сбросим в воду. Кровь мы отмоем. Это останется тайной, известной лишь нам. И мы будем хранить эту тайну. Так долго, как это понадобится, — он затряс головой. — Пришли, ушли. Вот и все, что нам известно.

Жизель безуспешно пыталась унять дрожь. Рассвет принес холод, но еще больший холод источало сердце священника. Стало быть, все эти годы под маской доброты скрывалось коварное сердце убийцы.

Она хотела было встать из-за стола, но вдруг с улицы послышались шаркающие шаги. Тяжелые ступни стучали по каменным плитам, затихли в нерешительности, а затем дверь распахнулась.

Он загородил весь проход — Бродяга — и медленно, нетвердой походкой человека, который пытается не обращать внимания на раны, вошел внутрь. Она заглянула ему в глаза, их взгляды пересеклись, и полыхающая в его глазах желтая ярость смягчилась. Она знала: он способен плакать, но не станет. У него был свой смысл жизни, и этим смыслом в эту минуту была вовсе не она.