Край земли - [63]

Вылезти наружу, на поверхность нанесенных бураном сугробов – это только начало работы. В ночной серости, наполненной крутящимися как под действием гигантского вентилятора снежинками, немыслимо ориентироваться, – просто хоть за компас берись. Единственным указателем направления, где находится магнитный павильон или силовая станция; служит провод электрического освещения, протянутый на низких столбиках. Нагнувшись, можно держаться за этот провод. Иногда и этот единственный путеводитель исчезает в сугробе снега. А до снежного бурана этот провод висел высоко над головой, и низкие тумбочки были обыкновенными столбами.

Держась за провод, продвигаясь навстречу острым, бьющим в лицо колкой снежной крупой струям ветра, пятясь, ползя на четвереньках, магнитолог тратит час, чтобы преодолеть двести метров, отделяющих магнитный павильон от жилого дома. А в павильоне даже нельзя немного отогреться; там царит температура в двадцать пять градусов ниже нуля. В этой температуре приходится работать два-три часа под ряд. Пальцы перестают чувствовать головки винтов на приборах, но снять варежку нельзя – немедленно при прикосновении голыми пальцами к металлу на приборах остаются примерзшие кусочки кожи. Руки и ноги перестают разгибаться. К концу наблюдений магнитолог вообще перестает соображать что бы то ни было, кроме того, что он замерзает и должен немедленно выбираться из насквозь промороженного павильона. Но не всегда удается наблюдателям добраться до своей цели. Почти каждый год бывает то, что произошло и в эту зимовку. Магнитолог Никольский, переждав наиболее сильные порывы ветра, настолько сильные, что у него не было даже надежды устоять на ногах по дороге к своему магнитному павильону, вылез через снеговой колодец на поверхность. Резкие, короткие порывы ветра поднимали снопы снега. Острые, колючие, заледеневшие снежинки больно били по лицу, заставляя жмурить глаза. Когда порыв ветра затягивался, все пространство кругом заполнялось белой крупой. Делалось тускло, как в густой туман. Ничего не было видно в двух шагах. Тогда Никольский приседал на корточки и пережидал.

Один из порывов так затянулся, что Никольскому стало слишком холодно и надоело сидеть на снегу. Ветер немилосердно продувал сквозь проношенную овчину старого полушубка. Не спасал и брезент плаща, и толстый свитр, и ватная стеганая телогрея. Никольский встал и, напирая всем телом на ветер, пошел. Струи сопротивляющегося воздуха сделались вещественными, как никогда. Они упирались, толкали в грудь, во все стороны рвали разметавшиеся полы одежды. Никольский упирался в этот сопротивляющийся воздух плечом, отворачивал в сторону лицо, чтобы рот не забивало густым, плотным ветром. Когда ноги устали увязать в рыхлый проваливающийся снег и лицо стало немилосердно болеть от ледяных уколов, Никольский приостановился передохнуть. Ему показалось, что он идет слишком долго к павильону, куда в обычное время две минуты ходу. Сегодня, по его расчетам, прошло уже полчаса, а павильона все нет. И только тут он сообразил, что уже давно не видел столбиков электрической проводки. Он нагнулся и стал шарить по снегу. Провода, проложенного по столбам, нигде не было. Никольский сунулся влево. Провода нет. Увязая в снегу, побежал вправо. Ветер рвал и гудел в ушах, бросая в лицо пригоршни колючей крупы. Ни столбиков ни проводов.

Посидев, Никольский решил ориентироваться и вернуться на обсерваторию, но вокруг не было видно ничего, кроме белой пляшущей мути пурги. Вглядевшись, Никольский различил в направлении, обратном тому, в котором он шел, темный силуэт дома. Но по мере того, как он пробирался, борясь с ветром, к этому силуэту, очертания дома делались все более и более расплывчатыми. Вскоре они исчезли совсем. Тут Никольский ясно увидел перед собой высокую черту радиомачты и бросился к ней. Но мачта исчезла, как исчез перед этим дом.

Гоняясь за призраками, Никольский окончательно выбился из сил. Он проваливался в сугробах до пояса. Снег набился в валенки, в рукава тулупа, за воротник. Никольский сел в снег, решив, что нет смысла метаться в снежном вихре без надежды найти свое жилье.

А тем временем на обсерватории все шло своим чередом. Никому не приходило в голову беспокоиться об ушедшем магнитологе. В каждый буран каждому наблюдателю приходилось совершать такие прогулки. Не было ничего удивительного и в том, что Никольский несколько задержался против обычного. Только когда Никольский не пришел ни к полднику ни к обеду, Казанскому пришло в голову заглянуть в его комнату. Комната была пуста. Тулупа не было на постоянном месте. Затопленная печка прогорела, и из нее порывами несло сажу и пепел. В комнате стоял сизый холодный туман. Казанский побежал к себе одевать тулуп. По дороге он распахнул дверь в комнату Шведе:

– Вильгельм Яныч, Никольский ушел в павильон четыре часа тому назад.

– Не приходил?

– Не приходил.

– Надо искать.

Через минуту Казанский и Шведе уже возились вместе со служителем Фрицем над устройством факелов. Еще кое-кто из персонала побежал одеваться. Из колодца над дверью обсерватории вылезла целая спасательная экспедиция. В серую мглу ночной вьюги врезались колеблющиеся, раздуваемые резкими порывами языки факелов. Пламя как клочья материи свешивалось с концов палок и приникало к головам. Люди разошлись цепочкой, оставив в том месте, где под снегом скрывалась крыша дома, яркий костер вместо маяка. Так дошли они до магнитного павильона. Он был заперт. В нем никого не было. Искать, пока не уляжется буран, было явно бессмысленно, и люди решили повернуть обратно. По дороге зашли в домик машинного отделения, чтобы захватить с собой механика и избавить его от возможной участи Никольского. Когда проходили мимо кладовой (о присутствии которой в нескольких шагах можно было только догадаться по большому сугробу), крайний из идущих в цепи, бактериолог Казанский, споткнулся о брошенный мешок и с размаху полетел головой в снег. Отряхнувшись он со злобой стал из души в душу ругать Фрица за то, что тот разбрасывает в снегу мешки с драгоценными припасами. Но Казанский не умел ругаться, и его брань вызывала только добродушную усмешку на лице Фрица, слышавшего каждое пятое слово сквозь завывание и шипение ветра. Тыча вперед факел, Фриц подошел к Казанскому.