Край земли - [55]

Парень широко открыл глаза и поперхнулся пирогом.

– То-есть как же фунт?

– А так, фунт на день. А у вас сколько на человека полагается?

– У нас… вволю.

Окружающие засмеялись. Старик Князев поскреб бороду и раздельно бросил парню:

– Ты, Лешка, брось чепуху-то нести. У нас еще, видно, слава богу. Голодом не сидим.

– То-есть как это не сидим? Што хлеба вволю, так уже по-вашему и слава богу? А што Госторг по рублю на рупь на нашем горбу выбивает, это по-вашему тоже слава богу?

Я сделал попытку вступиться за Госторг.

– Видите ли, товарищ, вы неправы. Госторг завозит вам сюда с большим трудом товары и отпускает их в конце-концов почти по тем же ценам, по каким мы получаем их у себя в городе. Как вы думаете, ради чего Госторг все это вам сюда везет? Ради того только, чтобы доставить вам возможность побольше чайку пить, чем мужику в России, да побольше сахару наваливать? Ведь и Госторг за те продукты, которые он получает от государства для вас, должен принести государству какую-то реальную пользу. Такой пользой со стороны Госторга является предоставление в распоряжение государства твердой иностранной валюты, нужной нам для покупки за границей машин, идущих на оборудование строящейся советской промышленности. Ведь нельзя же требовать от Госторга, чтобы он платил вам дороже, чем он сам продает песца за границей, а ведь не мне вас учить, как трудно пушнину продать иностранцу. Небось, не раз нюхались с норвежскими контрабандистами насчет сбыта скрытой от Госторга пушнинки?… Знаете, как он придирается к каждому пятнышку и какую цену дает…

Парень неуверенно промычал:

– У нас такого не бывает.

Князев сумрачно промолчал.

Нам не дали окончить разговора, в дверь почти неслышно вошёл самоедин. Его присутствие я обнаружил по острой струе едкого запаха тюленьего жира, ударившей в нос. Самоедин потоптался на месте и не спеша протянул:

– Ты, Лекся, на контор ходи, присидатель кликал.

Васька сгреб меховую шапку самоедского покроя и, на ходу напяливая ее на голову, вышел. Князев кивнул ему вслед:

– Секретарь он у нас… артельный.

– А кто у вас председатель?

– Самоедин – председатель-то.

– Выбрали?

Князев помялся.

– Разве наши самоедина выберут?

– Ну, так как же он попал в председатели-то, этот самоедин?

– Мода такая пошла, чтобы на острову все островное было. Ну, а раз островное, так, значит, должно быть и самоедское. Если бы мы не самоедина выбрали, то артели бы хуже работать было.

– Ну, а председатель-то как, ничего?

– Ничего, парень как парень. Из самоедов, конечно, посмышленей.

– А как вообще жизнь, как промысел? Вы сами давно здесь?

– Да, пожалуй, что давненько в общем-то. Вот уж сей год восемнадцать зим отсидел.

У меня даже дух захватило.

– Восемнадцать зим… И ни разу не выезжали?

– Нет, выезжал один раз; позапрошлый год в Архангельске бывал. Уж больно захворал тогда… И вот сей год опять, вероятно, ехать придется. Когда в городу-то был, доктор ишиас у меня признал, так, видно, леченье-то не очень помогло, сей год опять невмоготу стало. Как малость простыну али просто на ветру, так просто ни встать ни сесть, хоть криком кричи.

– Да, болезнь это неприятная.

– Прескверная болесть-то… Она у меня, видно давненько была, а только я все перемогался, думал, просто старость сказывается. Но, между прочим, нет, я еще крепкий… Вот все годы один здесь зимовал, а тот год сына привез. Вместе две зимы перезимовали с Михайлой-то. Привык парень маленько, а оставить его здесь как-будто и боязно, больно жизнь-то здесь тяжела. Ведь тоже, знаете, как затемняет, так иной раз обет даешь последний год отзимовать, а там и на родину. Ну, а как лето-то опять придет, глядишь, и обет тот позабыл и снова одну только зимовку пересидеть закаиваешься. Промысел теперь, конечно, похуже стал, но все-таки жить можно. Нечего бога те гневить… прикопить-то, конечно, тоже кой-чего можно. Как сказать, плохо ли хорошо ли, тысяч на пять рублей промыслу за год сдашь, ну, забору тысячи на две покроешь, ну, на тысячу может, а может меньше, прочего расходу, Значит, тысячи две-то все очистится. Ежели кто не пьет, то, конечно, в этих местах поправиться может.

– А вы не пьете?

– Закаялся раз и навсегда с одного случая.

– С какого такого случая?

– Долго рассказывать.

– Ничего, время есть, расскажите.

– Да и рассказывать-то особенно нечего… Тогда еще артели-то у нас и в помине не было. Как.-то раз в те годы было это, когда большевики на земле-то с белыми воевали. Ну, к нам, конечно, не заглядывали, не до нас тогда было. А нам-то от этого не легче. Жить нужно, есть нужно, одежонка нужна, ружья нужны, порох нужон, снасть промысловая нужна. Ну, конечно, греха не утаишь – с норвежцем мы тогда шибко нюхались. А правду-то сказавши, как было и не нюхаться. С русской-то земли ничего ведь не шло, а норвежец нам все предоставлял и по продовольствию и по снаряжению. И притом преотличного качества товары. Ну, понятное дело, и нам приходилось поработать на промыслу для того, чтобы было чего у норвежца-то менять. Рыбный промысел у нас, сами знаете, никакой. Насчет морского зверя дело, конешно, много лучше, но между прочим и это дело не так уж выгодно, потому оно много трудов требует на себя. Если год удачливый и зверя много, то, пожалуй, можно бы при сноровке вполне управиться с одним тюленьим и моржовым промыслом, но работа нужна дружная, артельная. А тогда было не до артелей. Каждый сам за себя промышлял. И хорониться опять-таки приходилось, потому хотя власти никакой у нас и не было, а все-таки побаивались: а ну, как ненароком все-таки кто явится по закону промысел обирать. Ну, в общем работали в одиночку больше. Разве семейственно или своей компанией – человека по два, по три. Так вот и мы промышляли с одним зимовщиком, с Андреем Косых. Он в городу сейчас живет, может, знаете?