Край Половецкого поля - [21]
— Вы дальше-то опять скоморошничать будете?
— Нет, — говорит Ядрейка, — отвык я.
— Нет, куда Ядрейка, туда и я, — говорит Вахрушка.
— У меня, — говорит Алешка, — на княжьем дворе дружки есть. Стоит мне словечко молвить, они мне всё что захочу, представят, на любую службу примут. Буду я там самому князю служить в его покоях, в дружинники выйду.
Ядрейка сомневается, с ухмылкой спрашивает:
— Ну уж и в дружинники! Почему уж не прямо в князья?
— Нечего зубы скалить, — говорит Алешка. — На этом свете кто смел, тот и съел. На этом свете всяко случается. Былины-то сказывают про старину, как жил-был богатырь Добрыня Никитич, начал службу конюхом, а кончил-то старшим дружинником. А он-то, никак, из смердов был, а я как-никак поповский сын.
— Мне так высоко забираться не хочется, — говорит Ядрейка. — Я, у боярина живучи и в монастыре, за конями привык ходить. Мне бы опять конюхом стать.
— И мне конюхом, — говорит Вахрушка.
Вот уж верьте не верьте. В самом деле у Алешки при княжьем дворе важные дружки. Всё по желанию исполнилось. Алешка князю в его покоях прислуживает, кушанья подает, а Ядрейка с Вахрушкой на конюшне коням подстилки меняют, подсыпают овес в кормушки.
Так два года прошло, пошел третий год…
А теперь с того места, где остановились, опять поведем рассказ.
Утро-то какое хорошее настало. Солнышко светит, вместе с людьми радуется. Есть ему на что светить, людям на что дивиться. Весь город за ворота высыпал.
Вот и князь со свитой невесте навстречу выехал. Вот уж и невестин поезд видать. А вот и она сама.
Едет она верхом на белом коне. На ней поверх шелкового платья синий дорожный плащ на царьградский лад — спереди покороче, сзади-то длинный, в цельном полотнище ворот прорезан, к вороту капюшон пришит, на голову накинут, из-под него черные тугие косы висят. А собой княжна высокая, тонкая, змеевидная. Нос горбоносенький, взгляд прямой, не опущенный, голову на тонкой шее гордо несет.
Смотрит Вахрушка — ах, хороша княжна! У брата Никодима икона висела в келье, будто с Евфросиньи Ярославны писана. Как она белую ручку подняла — плащ тяжелыми складками лег, точь-в-точь как на той иконе. И глазами своими, большими, темными, будто прямо на Вахрушку посмотрела. А кругом шепчутся:
— Уж больно худая! Уж больно гордая! Покойная-то княгиня получше была! Такая была добрая, второй такой не нажить.
Думает Вахрушка:
«Не хвалят ее люди. Может, я ошибся по малолетству, что так она мне хороша показалась да печальна».
Вахрушка потянул Ядрейку за рукав, спрашивает:
— Она красивая?
— Красивая, — говорит Ядрейка. — Да я бы на ней не женился. Моя невеста получше будет.
— Да разве у тебя есть невеста? — спрашивает Вахрушка.
Ядрейка смутился. Всей пятерней Вахрушке волосы взъерошил, по носу его щелкнул, глаза отвел в сторону и говорит:
— Есть. Я тебе ее покажу. Мы еще ее отцу с матерью не открывались, а она каждый вечер к тыну подходит, мы с ней беседуем и уже всё порешили. Она кузнеца дочь. Семья-то зажиточная, захотят ли еще меня в зятья? А не захотят, я ее выкраду! Уж мы так с ней порешили. Ты не думай, меня не ихнее добро прельстило, а сама-то она такая милая, душевная. Лобик у ней кругленький, носик пуговкой, походка уточкой, росток невысокий, слово скажет — смущается. Ох, хороша, лучше не бывает.
Глава вторая РАДОСТЬ
Вахрушка уж спал, когда дверь сеновала стукнула и разбудила его. Ядрейка стоял, прислонясь к притолоке, длинный-длинный, бледный-бледный, весь поникший, будто лапша, вытащенная из горшка.
— Что ты? — спросил Вахрушка.
В ответ Ядрейка так страшно-ужасно застонал, что у Вахрушки мороз пробежал по коже.
— Наскучила мне моя жизнь… — сказал Ядрейка. — Пойду утоплюсь! — и ничком упал на сено.
Тут он начал вертеться и крутиться: то подтянет колени к подбородку, будто у него живот схватило, то весь вытянется, то зароется головой в сено, то взбрыкнет.
Вахрушка перепугался, говорит:
— Хочешь, я тебе травку принесу, которую мы даем лошадям, когда у тех болит живот?
— Не надо мне целебной травки, а дай ты мне лучше ядовитое синее зелье, чтобы душа моя с телом рассталась, — говорит Ядрейка.
— Ой, Ядрейка, не помирай! — просит Вахрушка.
— Не желаю на свете жить! — кричит Ядрейка. — Не хочу я жить, когда разлучают нас!
— Нас с тобой? — спрашивает Вахрушка и, чтобы самому не зареветь, скорей высморкался.
— Глупый ты, — говорит Ядрейка. — Кому это надо нас с тобой — разлучать? Меня с Настасьей разлучили.
— Да кому это надо? — спрашивает Вахрушка, а голос у него уже поспокойней.
— Кузнец, злодей наш! И откуда он узнал, не пойму. Разъярился, как дикий тур, кузнечиху избил: зачем недоглядела? Настасье синяков насажал и запер ее наверху в горенке.
— А ты хотел ее выкрасть, если добром не отдадут.
— Пойди выкради! Кабы был у меня Сивка-Бурка — вещая Каурка, крылатый конь, я бы до ее окошка взмыл и унес ее. А так к ней не доберешься. Кузнец собаку с цепи спустил, она по двору бегает и зубами лязгает.
Туг Ядрейка сел, подпер щеки кулаками, вслух думает:
— И куда я ее украду? Сюда приведу, кузнец сразу догадается. Он и так грозится, что поймает меня, большим молотом из меня подков накует. Пусть убивает, мне жизнь недорога! Одно есть средство — обвенчаться мне с Настасьей в церкви. Тогда уж его власти над ней не будет, тогда уж руки коротки! Я ей глава, и нам его гнев безразличный. Только он по всему городу раззвонил, что нипочем не отдаст за меня дочку, и теперь ни один поп не решится нас обвенчать без родительского благословения. Были бы у меня лошади, я бы ее в село, в Михайлово, увез. Там не знают, повенчали бы.
