Край Половецкого поля - [11]

Старуха расстелила на полу коровью шкуру, белую с черными пятнами, и положила на нее Ядрейку. Повернулась к печке, плюнула, топнула, кинула в огонь пучок травы. Вспыхнул огонь синим пламенем, густая копоть от него полетела. Старуха повернулась к Евану, спрашивает:

— Как его по имени зовут?

— Ядрей.

Пламя лижет котел синими языками, в котле варево бурлит, старуха мешает его, да не ложкой, не палкой, а берцовой костью. Ходит вокруг котла, скороговоркой бормочет:

Едет перуи в телеге,

Золоченые спицы.

От спиц искры, от колес гром,

Гром, гром.

Ударь, гром, в дуб,

Расщепи сук

На мелкие щепочки.

Ударь, гром, в гору,

Расколи камень

На мелкий щебень.

Ударь, гром, в реку,

Расплескай воду

На мелкие капельки,

Моего Ядрея ногу не тронь!

Кости срастутся,

Мясо заживет,

Кожа затянется.

Тут она зачерпнула из котла кипящее варево, дунула туда, плюнула, отхлебнула, распробовала, причмокнула и полный корец[4] Ядрейке в рот влила.

Ядрейка губами забулькал, руками замахал и затих. А старуха, сорвав со стены бубен, закружилась и запела:

Энь-дрень-дребедень

Сел кот на плетень.

Кошки-мышки-кочерыжки,

Козьи ноги, кочерга.

Старуха крутится, широкая рубаха колоколом вздулась, черные космы змеями взвиваются, монисто-череписто костями бренчит.

У Вахрушки перед глазами крути завертелись — белое, черное, серое, красное, синее, бурое. Больше он ничего не помнил.

Глава десятая СТРЕЛА

Что-то пощекотало Вахрушкину щеку, он проснулся, открыл глаза и увидел, что рядом примостился кот, лапами тянется, мурлыкает.

И с чего это вчера померещилось, будто кот весь черный? На носу к кота белое пятно и брюхо белое, хвост полосатый. Вахрушка почесал коту пузо и огляделся. В избе светло, только не прибрано. Ядрейка лежит уже не на полу, а на широкой скамье, опершись о стол локтем, хлебает из чашки молоко. А старуха у печи хлопочет, в печке дрова потрескивают, золотое пламя пляшет, язычками котел лижет, а над котлом сладкий пар стелется. И лицо у старухи не страшное, не черное, а только неумытое, в саже и в копоти.

Вахрушка посмотрел на свои руки, они тоже все грязные. И рубашечка новая, которую девка Дунька петухами вышила, а боярыня ему вчера утром подарила, такая рубашечка серая, будто он ее месяц не снимал.

— Я пойду снежком умоюсь, — сказал Вахрушка. Старуха повернулась, задумчиво ответила:

— А стоит ли? Изба-то курная,[5] в одночасье опять сажей перемажешься.

— Я пойду, — повторил Вахрушка, открыл дверь и прямо с порога прыгнул в снег.

Вслед за ним кот высунул нос, раздул ноздри, стал воздух нюхать. Куры высыпали наружу, распушили перья. И вовсе не черные, а рябенькие.

Вахрушка умылся снегом, расчесал пятерней вихры, загнал кур обратно в избу, кот сам за ними пошел. А в избе уже стол накрыт и завтрак богатый — взвар из сушеных груш и пироги с грибами.

Ядрейка, будто он уже совсем здоровью, стал просить пирог, но старуха не дала, а сказала поучительно:

— Хочешь здоровым быть, до ста лет прожить, всякую еду потребляй вовремя. В марте сладко ешь и пей, в апреле репы не ешь, в мае поросят не ешь. Хочешь, я тебе еще молочка подолью?

После завтрака старуха сунула миску коту вылизать, вздохнула и заговорила:

— Сломанную-то ногу, сколько ни ворожи, в одну ночь не срастить. Придется Ядрею еще пожить у меня. А вы как надумаете? Будете его здесь дождаться или по своему делу дальше пойдете?

На это Еван ответил:

— Нам без Ядрейки никак нельзя. Позволь его здесь дождаться, добрая женщина, уж не знаю, как тебя по имени звать?

— Люди меня кличут Баба-Яга.

— Так позволь нам, Ягуша, остаться у тебя.

— Да оставайтесь, мне что, — сказала Яга. — Небось не обидите меня. Оставайтесь!

— Бабушка Ягуша, у тебя помело есть? — спросил Вахруша.

— А то как же? Есть у меня помело. Известно, говорят, Бабе-Яге без помела и без клюки шагу не ступить. А зачем тебе помело?

— Больно у тебя не прибрано. У меня мамка каждое утро пол подметала, — ответил Вахрушка.

— Поиграй, дитятко, — сказала Яга. — Помети пол, если это тебя потешит. А по мне ни к чему. Куры с козой опять напачкают…

Вот стали они жить-поживать. День живут, другой живут, третий, десятый. Куры яйца несут, коза молоко дает, кот песни поет, мышей ловит, Еван за хворостом в лес ходит, Вахрушка по дому помогает, Ядрейка поправляется. А Баба-Яга иной раз наденет с утра теплую однорядку, поверх берестяной шапки платком укутается, клюкой подопрется и на весь день уйдет.

— Каша-то в печи. Без меня обедайте! — крикнет. Вечером воротится, притащит полную кошелку добра — тут и полотна трубка, и пряжи моток, и еда всякая.

— Мне люди за ворожбу пожертвовали. Я сына старостихина от трясучки излечила. Дунула, плюнула, на шею ему ладанку-пауз повязала, заговор шепнула, беса прокляла — хворь как рукой сняло. Хромого теленка на ноги поставила. Кривой девке-бесприданнице жениха приворожила…

А иной раз Ягуша никуда не уйдет. Сидит целый день, у печки греется, кудель не прядет, холст не ткет, а только про старых богов сказки сказывает:

— Как в былые годы, в прежние времена покидали в городе Киеве богов в Днепр-реку — и Перуна, и Волоса, и Сварога. Стали с той поры князья и бояре людей притеснять и не стало от них зашиты. Ох, да не вздыбил Перун, не вынырнул. Разбило у днепровских порогов Перуна в щепы, серебряная его голова, золотые усы в пучине утонули, на дно канули. Потопили богов в Искоростени и в Чернигове. Во Вручьем городке, в Переяславле, в Любече порубили. В Муроме, в Смоленске сожгли. А живы старые боги, и люди им потаенно поклоняются. От Перуна — гром, от Хорса — небесный огонь, оба они молнии сыновья. Скотий бог Волос скот стережет, богатство дает, бог Сварог железо варит, оружие кует. А бабам в их трудах помогает Мокошь. Боятся бабы Мокоши. Простым глазом она невидимая, телом прозрачная и тонкая, прилетает паутиной по воздуху, а руки у ней длинные, ниже пят. Помогает Мокошь женщинам прясть, а отлучится баба куда, Мокошь сама за нее спрядет. Боятся бабы Мокошь разгневить: она кудель спутает, нить порвет, сколько ни связывай — вся в узлах. Много-премного невидимых богов: боги мглы и боги света, боги облаков и рек и лесов и стрибожьи внуки — боги ветра. Сами невидимы, а людские дела видят. Затеешь недоброе дело — Карну и Желю кличут, смертью покарают, зарыдают по убитому, дева-обида лебедиными крыльями взмахнет, страшным-ужасным голосом заплачет…