Край Половецкого поля - [10]
— На-на-нагонят нас! Мы пе-пеши, они конны!
Еван пыхтит-отвечает:
— Авось, уф-уф! Не хватились еще — уф! Позади никого не видать — пых-пых!
Вахрушка кричит:
— Впереди дяденька на санях!
Еще прибавили они ходу, на ходу кричат:
— Эй! Эй! Постой!
Нагнали мужика с санями, просят:
— Будь добрый человек, подвези.
Мужик отвечает:
— А я в лес за дровами еду, А вам в лес-то не по пути будет.
Еван поскорей говорит:
— А по пути, по пути. Нам в лес по пути. У настам родные-знакомые проживают!
Это он нарочно выдумал. Какая там в лесу родня? Волки да медведи? Никакой родни у него там не было. А Вахрушка поверил, обрадовался:
— У меня за лесом мамка живет, заждалась нас!
Мужик уж было согласен, да сомневается:
— А вы не разбойники будете?
Еван его уверяет:
— Да протри глаза! Да разве разбойники такие? Кто на разбой малого мальчонку с собой берет?
Поверил мужик, посадил их в сани, повез. Вот поехали они, свернули с дороги в лес, приехали на порубку, остановились сани. Мужик говорит:
— Вот мое место, а дальше уж пешком пойдете. Я и рад бы вас подальше подвезти, да тороплюсь обратно дотемна вернуться.
Скоморохи благодарят:
— И на том спасибо. Нам уж теперь недалеко.
Да, недалеко! Сами не знают, куда идут.
Вот углубились они в лес, а лес чем дальше, то дремучей. Высокие деревья густо стоят, переплелись-перепутались ветвями — неба не видать. Снега навалило Вахрушке по колени — тропки-то нехоженые, неезженые, вовсе никаких тропок нет. Вахрушка спрашивает:
— А скоро мы к мамке придем?
— Ну и несмышленыш! — говорит Еван. — Мы сюд аот твоей мамки два месяца шли, а ты обратно хочешь в полдня добраться. Сколько отсюда туда, столько ж оттуда сюда. Через два месяца вернешься к мамке.
Вахрушка помрачнел. И в ногах будто тяжести прибавилось.
Наконец все трое выбились из сил и, куда дальше двигаться, не соображают. А уж стало совсем темно. Еван говорит:
— Утро вечера мудреней, придется нам в лесу заночевать. А не хотелось бы.
Ядрейка потянул носом и говорит:
— Человечьим духом, дымком пахнет. Я влезу на дерево, на высокое, погляжу на все четыре стороны — высмотрю человечье жилье.
Выбрал он дерево повыше, подскочил, ухватился за сук, подтянулся и вверх полез. Руки-ноги у него длинные, живо взобрался на самую верхушку. Кричит оттуда:
— Огонек видать! И недалеко!
Стал он спускаться, а Еван ему снизу кричит:
— Эй, Ядрей! Осторожней ступай! Смотри, куда ногу ставишь! Сперва пощупай, а потом уж опирайся. Вниз-то оно опасней! И кошка с дерева задом ползет.
— Ученого учить! — небрежно говорит Ядрейка.
И уж совсем почти спустился, уж его длинные ноги у Евана над головой болтаются, и вдруг нежданно сук, за который он держался, затрещал, надломился, и Ядрейка полетел вниз.
Упал Ядрейка, хочет встать. Ухватился одной рукой за куст, другой рукой Евану в плечо вцепился, поднялся, на одной ноге стоит, на другую ступить не может: больно — мочи нет терпеть. Застонал Ядрейка, сквозь зубы говорит:
— Ой, я, кажется, ногу сломал.
И опять на снег повалился, стонет.
Как быть? Неужто в сугробе заночевывать? Ведь огонек-то, человечье жилье близко.
Подобрал Еван сук, который вместе с Ядрейкой вниз полетел, — ветви на этом суку широкие, разлапистые, хвоя густая, мягкая, бурая, будто полость настелена, шкура медвежья.
— Вот, — говорит Еван, — сани-волокуши. Ложись, Ядрейка, я тебя повезу.
Помог он ему лечь, а Ядрейка уж вовсе без памяти. Бормочет невесть что, зубами скрипит, ругается.
Еван привязал его кушаком, чтобы Ядрейка не свалился, когда будет метаться, а сам ухватился за сук, поволок сани. Вахрушка идет впереди, раздвигает кусты, выбирает дорогу, где волокуше можно пройти.
Стали деревья редеть, и темное небо над головой видно, и восточная звезда, первая, в нем засветилась.
Стали деревья совсем редкие, кривые, узловатые. Стволы будто водянкой раздуло, изломанные ветви будто руки вздымаются, будто волосы лохмами свисают. Все-то деревья в буграх да в наростях — чудища ночные.
Выплыл полный месяц, стало светло. Да не кис днем под мягким солнечным светом, а все резкое, холодное. И тени чернее, и снег белее. И впереди, в низинке, избушка.
Стоит избушка на высокой кочке, на древесных пнях, будто на куриных лапах, над землей поднята. Сквозь затянутое бычьим пузырем окошко мутный, красный огонек светится.
Поднялся Еван по древесным корням, как по лесенке, стукнул в дверь, позвал:
— Помогите, добрые люди!
Отворилась дверь, на пороге старуха.
Сама высокая, в плечах широкая, рубаха на ней складчатая, на голове шапка высокая из бересты, на шее монисто, да не из монет, а из птичьих черепов. А в руке она держит тяжелую клюку. Стоит молча, смотрит на скоморохов, лицо темное у нее, как ночь, в глазах луна и снег отражаются.
Вдруг бросила она клюку назад через левое плечо, спрыгнула с порога вниз, нагнулась над Ядрейкой, острыми зубами его путы, Еванов кушак, распустила, сильными руками Ядрейку подхватила и внесла его в избу. А за ней и остальные вошли.
В избе жильцов полпым-полно. В углу черная коза бороденкой трясет, у печки черный кот дугой изогнулся, трется об ухват. На насесте черные куры сонные плешей с глаз сдвинули, распушили перья, куриных блох ищут. А со стены смотрит пустыми глазницами лошадиный череп.
