Край непрощенных - [39]

Святой помахал охране, как только их окликнули, и двинулся прямо к воротам. Впустили их без лишних слов и вопросов, кого он с собой приволок. Стало быть, насчет своего авторитета Игнат не впустую трепался.

За воротами у караулки их встретил офицер, которого уже предупредили о визите.

— Есть новости, Святой?

— Есть, и охренительно дерьмовые. Готовьтесь к войне — людоеды пожаловали.

— Вот же мать их за ногу налево… и много?

— Вагон и малая тележка, — бросил Макс, — я видел не менее трех-четырех сотен, и это была лишь первая волна. Третий по счету поселок варваров уже пал. Бой там был очень жаркий, когда мы убегали, но короткий.

Укрепленный поселок произвел на Кирсана очень тягостное, тяжелое впечатление. Люди с остановившимися глазами, приходящие в упадок дома, нет никаких обычных для нормальной человеческой деревни звуков. И туман, стелящийся у ног, окутывающий строения, вышки, ограды. Тишина, только время от времени нарушаемая стонами и плачем. Город проклятых в краю обреченных.

Когда Кирсан проходил мимо ветхого, облупленного дома, внутри которого стонали в добрый десяток голосов, из окна донесся резкий треск выстрела. Разведчик рефлекторно схватился за пистолет, но сразу же заметил неестественную реакцию на выстрел окружающих, точнее, отсутствие оной.

Выстрел для человека, знающего, что такое огнестрельное оружие — это как имя. Нельзя не отреагировать, когда кто-то рядом произносит слово, которым назвали тебя родители, пусть даже обращаются не к тебе — ты все равно реагируешь, поворотом головы или обострением слуха — неважно. И выстрел — то же самое. Короткий резкий звук несет в себе очень важную для живого существа информацию: сигнал опасности. Выстрел значит, что поблизости есть человек с оружием, способным прервать чью-то жизнь в один момент, что, возможно, как раз и произошло. И даже привыкшие к выстрелам люди, которые уже давно перестали вздрагивать от этих резких, громких щелчков, все равно настораживаются. Физиологическая реакция на опасность.

Разведчик скосил взгляд на Макса. Немец на выстрел отреагировал флегматичным поворотом головы, даже не подумав взяться за оружие.

— И часто тут внутри стреляют? — поинтересовался Кирсан, словно невзначай.

— Бывает. Этот дом — лазарет, стрельба тут в порядке вещей. Добили больного или раненого.

— Жуть… Воистину, край ублюдков и сволочей.

— Не в этом дело, — медленно произнес Вогель, — пистолет здесь — панацея. Жмешь на спуск, делаешь себе свинцовую инъекцию — и вуаля. Ты здоров, раны и болезни исчезли. Видишь страдающего человека — избавь от мучений. Тут это считается хорошим поступком. Знаю, тебя это потрясает… Привыкнешь. Такое уж тут место странное — смерть на каждом шагу, но в то же время ее нет. Умереть нельзя, потому что смерть ненавсегда — уже не смерть. Так, условность. И способ избежать страданий заодно.

— Нахрена тогда вообще нужен лазарет?

— Для тех, кто еще не вкурил, что к чему. Для тебя, например. Для непомнящих. Для легко раненных. Ну и вообще, многие пытаются жить, как раньше. Делать вид, что все нормально, что все хорошо… А мне… Я предпочитаю лечиться пулей. Поначалу все пытаются оттягивать свои смерти… Но как лечиться, если лекарств нет? Скальпель, спирт и тряпки сомнительной чистоты — вот все, чем располагает хирург. Любое ранение оборачивается океаном боли, унять которую нечем. Потому что лекарства тут работают точно так же, как спиртное. Никак. Но ты, конечно же, вправе страдать, скрипеть зубами, валяясь в лазарете, своими стонами нагонять тоску на всех остальных и надеяться, что мучишься не напрасно, что где-то тикает счетчик, увеличивая счет твоим страданиям и уменьшая срок. Глупо…

Тревожная весть быстро облетела все поселение, прогоняя унылую резиновую тишину, полудрема начала сменяться бряцаньем оружия. У дома, играющего роль штаба, Святой оставил своих компаньонов и вошел внутрь. Кирсана не пустила охрана, а немец и не рвался туда, предпочтя посидеть на скамейке у стены.

— Почему ты не идешь в штаб?

— Что я там забыл? Это Святой играет в военачальника, пока еще ему не надоело. А мне, по большому счету, все равно. Война с людоедами не имеет особого значения. Победил ты или проиграл — что от этого меняется?

— Так, значит, ты не веришь в то, что отсюда есть выход? — спросил разведчик, подсаживаясь рядом.

Вогель покачал головой:

— Знаешь, избавление тут сродни загробной жизни в мире живых. И в то, и в то хочется верить, но точно так же, как при жизни мы не имели доказательств жизни после смерти, так и тут не имеем доказательств, что прощение возможно.

— Значит, остается только верить?

— Угу, если осталась еще вера. Моя вот давно кончилась. Но некоторые верят, и других к своей вере обращают. Кого тут только нет. И страдальцы, и мотатели, и молельщики…

— А это еще кто такие?

— Да болваны. Умный учится на чужих ошибках, дурак — на своих, а идиот не учится совсем. Мотатели сродни страдальцам, но страдальцы уверены, что обречены на некое количество мук, а мотатели полагают, что на некоторый срок, соответственно, первые стремятся умирать в муках, а вторые — просто мотать срок и умирать пореже. Молельщики верят, что прощение необходимо вымаливать… В общем, все как всегда. Есть верящая паства и пастыри, на пастве наживающиеся.