Край безоблачной ясности - [30]

— Вы же видели с банши, — говорил Фроилан, — как расстреляли и бросили в огонь генерала Эрнандеса. Его увели одного. То же самое ждет и нас, если нас схватят опять. Лучше уж здесь, в горах, всем вместе.

— Я не хочу умереть ни один в лесу, ни в тюрьме, окруженный врагами, — всхлипнул Синдульфо.

Пола отступил и сухой веткой хлестнул Синдульфо по спине; свет, пробивавшийся из долины, смягчал гневный блеск его глаз.

— Дурак! Чего ты болтаешь? Не понимаешь разве, что ты и так обуза для нас со своей больной ногой, будь она проклята?! Чего ты еще хнычешь, тоску наводишь? Я тебе покажу!

— Ладно, ладно, старшой… больше не буду.

— Хватит, Гервасио, — удержал его за руку Фроилан. Из леса тут и там стали подниматься дымки и потянуло запахом смолы и горящих листьев.

— Ладно, пошли. В лагерях уже кухарят: видите дым. Каждый такой столбик может означать и друга и врага. Но кто проголодался, пусть идет прямиком к любому…

Близ Трес-Мариас они разделились. Фроилан поддерживал Синдульфо, обняв его за пояс. Педро шел позади Гервасио, понурив голову и растирая руки, чтобы не закоченеть в ледяном тумане.

Земля под ногами Гервасио и Педро была холодна, как покойник; и мертвенно бледным было ее вспухающее с каждым шагом лицо — покрытые инеем скалы и ели. Чтобы добраться до первого сапатовского лагеря, надо было обойти пост федералистов, где несли караул иззябшие солдаты, и хижины, откуда доносился запах подгоревшей еды. Под вечер Педро вдруг схватился за живот и упал на колени. Его начало рвать. В лесной чаще сгущались сумерки. Педро с перекошенным ртом и выпученными глазами безмолвно просил отдыха, передышки.

— Уже темнеет, Педро. Пройдем еще кусок вместе, потом разделимся. Ну, вставай.

— Верно сказал Фроилан: как с генералом Эрнандесом. Сперва расстреляли, потом сожгли. То же самое ждет и нас, Гервасио. Лучше остаться здесь, в лесу, и умереть по-божески. Куда мы идем? Скажи мне, Гервасио, куда мы идем?

— Хватит разговаривать. Дай мне руку и встань.

— Да, на то ты и командир. Ты сильный человек, ты знаешь, что надо идти и идти. Только не знаешь куда. Присоединиться к Сапате? А что дальше?

— Идет борьба, Педро. Сейчас надо не рассуждать, а бороться.

— Бороться, ни о чем не задумываясь, как будто нет у тебя ни воспоминаний, ни предчувствий? А что проку? Думаешь, имеет какое-нибудь значение, что ты да я боремся? Сейчас, когда мы здесь одни, можно сказать, затерянные в лесу, а меня вдобавок еще лихорадит, что мы с тобой можем одни-одинешеньки? Подумай толком. Какое имеет значение, что мы сделаем или скажем? Все так или иначе разрешится независимо от нас, разве не так? Зачем же нам понапрасну жертвовать собой? Уйдем, Гервасио, подальше отсюда, подальше от этой заварухи. Пусть ветер пронесется над нашими головами. Ничего не изменится.

— Что ты предлагаешь?

— Пойдем в Куатлу, постараемся раздобыть одежду или деньги… А потом каждый подастся в свои родные места…

— Тебя будут искать и найдут, Педро. Тебе уже не выпутаться. Ты хочешь остаться в стороне. Значит, только мне лезть в пекло. Не выйдет. И потом, нет таких мест, где можно отсидеться. В Мексике теперь уж нигде не укроешься. То, что происходит, затронет всех нас.

— А что потом?

— Потом каждый займет свое место. Кому что положено.

— Так же, как раньше?

— Не спрашивай. Когда идешь в революцию, нечего задавать вопросы. Мы должны выполнять свой долг, вот и все.

— А кто, говоря всерьез, выиграет от революции? Ты никогда над этим не задумывался?

— Мы не знаем, кто выиграет. Вся страна выиграет, Педро. Все живое в стране. Выигрывает то, что выживает. А мы живучие. Ну, вставай.

— Меня опять лихорадит, Гервасио. И мутит. Как будто в животе летучие мыши развелись.

— Идем. Скоро стемнеет.

Педро опустился на колени.

— Придется заночевать здесь. Я больше не могу.

Воздух наполнился стрекотом цикад, холодный ветер начал гулять по склонам. Педро растирал себе руки; у него не попадал зуб на зуб. Внезапно их объяла ночь.

— Не бросай меня, Гервасио, не бросай меня… Только ты можешь привести меня куда надо… Не бросай меня во имя твоей матери…

Педро вытянул руку и царапнул землю.

— Прижмись ко мне, пожалуйста, мне холодно… Так мы оба согреемся. — Он попытался протянуть руку еще дальше и покатился по земле, набивая рот пылью. — Гервасио, отзовись, отзовись, не собираешься же ты похоронить меня здесь… — Он попробовал разглядеть свои руки, чтобы убедиться, что жив; густая тьма окутывала гору. Круглыми от страха глазами он оглядел черный лес и закричал: — Уведи меня отсюда, Гервасио, давай вернемся в тюрьму! Мне страшно на этой горе, где нет ни одной живой души; мне страшно на воле, без кандалов… Пусть их поскорее наденут на меня, Гервасио, Гервасио! — Педро сжал руками лодыжки и на минуту снова почувствовал себя свободным пленным. Я хочу быть пленником людей, а не холода, тьмы и тоски. Мамочка, пусть на меня поскорее наденут кандалы, чтобы мне не бродить, как неприкаянному. Я хочу остаться подневольным человеком. Таким я родился. В том-то и горе. — Гервасио! Не бросай меня одного, заклинаю тебя твоей матерью… Ты командир, веди меня… Гервасио.