Край безоблачной ясности - [26]
Его отвлек какой-то шум. Он высунулся в окно и увидел, как водитель водовозного грузовика, парень с отталкивающей внешностью — низкий лоб, щетинистые волосы, приплюснутый нос и толстые губы — несет в дом большую бутыль воды и как она, выскользнув у него из рук, падает на тротуар и разбивается вдребезги. Водитель перекрестился, потом сел на бампер грузовика и, вытирая пот со лба, запел:
Мануэль нахмурился и снова принялся писать: «Теперь это страна, имевшая своих Избавителей, своих Помазанников, своих великих людей. Но, быть может, они были великими в силу обилия шимпанзе, которым им приходилось противостоять. И они терпели крах тоже в силу совместного противодействия шимпанзе. В Мексике не было ни одного преуспевшего героя. Чтобы стать героем, надо было погибнуть: вспомним Куаутемока, Идальго, Мадеро, Сапату. Восторжествовавший герой не признается героем: тому пример Кортес. Эта мысль, пожалуй, справедлива и применительно к стране. Признала ли бы Мексика себя самое в качестве триумфатора? Мы смакуем наши поражения и чуть ли не гордимся ими. Победы, как правило, превращаются в пустые юбилеи: 5 Мая. Но Завоевание, война с Соединенными Штатами!.. Кто в действительности выиграл войну 1847-го? Кажущийся триумф Соединенных Штатов — думают, хоть и не говорят мексиканцы, — был триумфом акромегалии, опьяняющего могущества, материализма и поражением человеческих ценностей. Серийные автомобили против тыквенных мисок. И так далее. Поражение Мексики, напротив, ведет нас к правде, мужеству, самоограничению, свойственному культурному и гуманному человеку. Успех не всегда выпадает на долю достойного, скорее, наоборот. И, следовательно, то, что имеет успех, не обязательно хорошо, а то, что терпит неудачу, не обязательно плохо. Нельзя отождествлять успех с хорошим, а неудачу с плохим, иначе вышло бы, что Соединенные Штаты хороши, а Мексика плоха. Так как мы знаем, что это неверно, мы убеждены, что дело не в том, чтобы быть хорошим или плохим, а в том, чтобы иметь значимость в человеческом плане, то есть вызывать любовь или ненависть. Важны сила и направленность чувства, а не практические результаты. Но если ненависть — дурное чувство, а любовь — хорошее, не впадаем ли мы снова в манихейство, хотя и не в плоскости практики, а в плоскости духовной жизни? Все мексиканское в духовном смысле прекрасно, хотя практически бесполезно. А все иностранное, даже если практически хорошо, в духовном смысле дурно».
Он покусал перо. Подумал: чувство неполноценности? Улыбаясь, написал: «Что такое чувство неполноценности, как не замаскированное чувство превосходства? При полном и безусловном превосходстве нет стремления к самооправданию. Наша приниженность есть не что иное, как скрытое чувство собственного совершенства, которое другие не замечают, внутренняя убежденность в том, что нас отличает совокупность высоких норм, которые, к несчастью, никак не могут претвориться в жизнь, сделаться явными и завоевать нам уважение других народов. Пока мексиканский дух, эта высшая реальность, остается под спудом, — думают в глубине души мексиканцы, — нам надо делать вид, что мы усваиваем другие, общепризнанные ценности: от одежды до экономической политики, включая архитектуру. Промышленная революция, которая довела до крайнего предела европейский престиж, каждодневно рождается в Мексике. На этом и зиждится наше декретируемое превосходство. И тем не менее они кое в чем правы: надо смотреть вперед. Только „смотреть вперед“ не значит „ориентироваться на европейские и американские формы жизни“, которые, хотя еще не изжили себя, знаменуют конечный этап. К несчастью, новая мексиканская буржуазия дальше них ничего не видит; ее единственное желание — как можно скорее перенять классические черты капиталистической буржуазии. Мы всегда опаздываем на пиршества. Вместо яств нам достаются крохи обгрызанного мышами черствого хлеба. И тем не менее… Ныне мы могли бы с открытыми глазами, черпая силу только в нашем собственном опыте и исходя из него, готовиться к тому, чтобы создать себя, пустив корни в истине социальной и философской структуры. Разве революция не приблизила нас к этой истине? Но что же делать, если реальное могущество, исходившее от революции, сладострастно отдалось щекотке беспрецедентного в Мексике крезогедонизма? Вот проблема — реальное могущество. Ведь никогда еще реальное могущество человека не было так велико и в то же время до такой степени лишено ценности для человека. Что представляет собой реальное могущество, скажем, такого человека, как этот банкир Роблес, о котором столько говорят, если не чистый рост могущества как такового, без атрибутов ценности? Это чудовищная антиномия, ибо если существует какая-либо специфическая человеческая ценность, то именно могущество в самом широком смысле слова. Когда могущество перестает быть ценностью, оно приближается к весьма опасной грани: его использование становится безответственным. Ценность — могущество — ответственность являют великое единство, которое связывает нас с другими людьми, с природой и с богом. Могущество без ценности и без ответственности выливается в разобщенность и в служение ненасытным божкам или обожествленной абстракции: истории, слепым силам, избранному народу или не поддающейся контролю механике. Мы стоим на распутьи. Какую дорогу мы выберем? И прежде всего, какую дорогу выберет Мексика с ее запутанным опытом, с ее противоречивой жизнью? Будет ли у нее возможность выбирать, сумеет ли она выбрать свой собственный путь или поддастся преступной слепоте избранных?»
