Краткая история. Война Алой и Белой розы - [71]

Одним из наиболее значимых источников протестной литературы в начале XV века стали тексты, связанные с лоллардами — народным и антиклерикальным движением, бросившим вызов основе церковных учений, выступавшим за доступную для чтения Библию на английском языке и призывавшим лишить церковь пожертвований. Появившись в 1370-х годах и достигнув расцвета в первом и втором десятилетиях XV столетия, петиции лоллардов настолько повлияли на язык народного представительства в парламенте, что традиции изложения трансформировались. В XIV веке для прошений в парламенте применялся французский язык, но позднее благодаря лоллардам его вытеснил народный английский, который обходил формы элитарных политических споров в парламенте и обращался напрямую к широкой публике.

Именно протестная литература, овеществленное выражение политического голоса народа, служила динамичной силой — двигателем и приводными ремнями механизмов, менявших политические рассуждения в эпоху правления династии Ланкастеров. Прошения на английском, представлявшие народную волю, например антиклерикальные билли в Уорикшире в 1407 году, произрастали из 1381 года и «подлинно народного» слова. Такая форма обращений постепенно становилась законным средством выражения недовольства и призыва к политическим переменам. В 1414 году в парламентские списки вошла первая официальная петиция на английском, тогда как начало XV века в целом увидело уверенный рост числа заявлений с просьбами о государевом правосудии на английском, поступивших в канцлерский суд и на рассмотрение в королевский совет.

Законность режима Ланкастеров зависела отчасти от этого просторечного диалога с народом. То, что среднеанглийский стал языком политических рассуждений, подтверждает и заявление Генриха IV о его правах на престол в парламенте, сделанное именно на английском. Диалог имел двуединую форму. До известной степени поэтические произведения эпохи ранних Ланкастеров, например «Книга о Трое» (1412–1420) и «Осада Фив» (ок. 1422) Джона Лидгейта, оправдывали проводимую короной политику перед народом, но одновременно предлагали внести в нее исправления, стремясь повлиять на решения короля и его советников. «Княжеский регламент» Томаса Хокклива (1412) — один из таких текстов. Даже Лидгейт последовательно подвергал критике природу притязаний Ланкастеров во Франции. Короли династии Ланкастеров вступали в общение с народом в поисках признания и оправдания своей политики через прокламации, поэзию и дискуссии. Такая позиция приносила результаты. Этим объясняется полное оправдание займов как в 1436 году, когда бургундцы осадили Кале, так и в 1443-м, и даже проповедь в 1421 году перед последним отбытием Генриха V во Францию, прочитанная при растущем народном ропоте по поводу цены королевского честолюбия во Франции.

Простой народ порой оспаривал проводимую короной политику. Если присмотреться к росту числа наказаний за подстрекательство к бунту в 1430-х и 1440-х годах, складывается красноречивая картина степени вовлеченности рядовых людей в политику. Это обстоятельство ярко проявлялось в возражениях и жалобах на бедность, с которыми встречали в народе королевских уполномоченных по займам. Возможно, ощущение слишком большого влияния простонародья лежит в основе решения 1429 года об ограничении права голоса в судах графства лиц с доходом с земли менее 40 шиллингов в год, а шесть лет спустя — о запрете избираться депутатами в парламент всем, чей ранг ниже дворянского.

Глас народа, «глас общин», зазвучал особенно громко в 1450 году. В середине XV века «слова коммуны представляли собой речевые фейерверки, взрывавшиеся на людных улицах, вызывавшие множество ассоциаций» [174]. На всем протяжении двух предшествующих десятилетий стихи на народном наречии, челобитные и прочие сочинения подобного рода, в том числе на темы войны с Францией, налогового гнета и королевских советников, ходили по всему королевству. Сила слова состояла не в том, что кто-то читал эти тексты в одиночестве или в своем кругу, а в том, что они звучали громко, для всех и воспринимались как нечто понятное простому народу, для которого словарь политической терминологии авторов был собственным словарем. Так, Уильям Флит, бедный арендатор богатого землевладельца из Гэмпшира, лично явившийся протестовать в парламентской палате в 1431 году, вооруженный лемехом и сошником, говорил о принуждении и издевательствах на том же языке, что его современники из Абингдона, поднявшие восстание под предводительством Джека Шарпа, или мятежники, приведенные Джеком Кэдом в Блэкхит в июне 1450 года.

Жалобы излагались письменно и устно. В 1450 году катализатором процессов послужило национальное чувство горечи и стыда на волне поражения в Нормандии. Стихи и призывы, направленные против короля и его советников, множились, распространялись и корректировались в соответствии с характером слушателей. В этих сочинениях звучали жалобы о предательстве советников и об их алчности, приведших к проигрышу в войне и к обнищанию короны и народа. Пусть подобные сетования и представляли собой нечто совершенно обычное для позднесредневековой политической культуры, они обретали актуальность и остроту в свете потери Нормандии и парламентского разбирательства против Суффолка. Воззвания Кэда составлялись как раз одновременно с заседаниями парламента, и современники отмечали, что множество подобных произведений распространялось в Лондоне и других местах в течение заключительной сессии парламента, в период между апрелем и июнем. Простонародье по-своему интерпретировало последние события и жестоко отомстило тем, кого сочло ответственными, — герцогу Суффолку, епископам Моленсу и Энскау, барону Сэю. Причудливое и сложное понимание государственного устройства отлично проявилось в словах обвиненных в убийстве Суффолка моряков, которые по предъявлении им герцогом гарантий свободного передвижения от короля отвечали, что «король сей им неведом, но ведома, и хорошо, корона Англии, говоря, что эта корона есть сообщество королевства и что это сообщество королевства и есть корона»