Краткая история парикмахерского дела - [4]

Грегори понял, что чувак перестал стричь — вроде как ждет ответа. Ждет ответа? По какому, собственно, праву? Ладно, сейчас мы его.

— Брак — единственное приключение, доступное трусу.

— Вы, я вижу, помозговитей меня будете, сэр, — отозвался парикмахер тоном не сказать чтобы явно угодническим. — Я-то университетов не кончал.

Грегори опять ограничился гортанным звуком.

— Мне, конечно, судить не с руки, но сдается мне, университеты мало чему учат, кроме как презирать все подряд, что надо и что не надо. А ведь они на наши общие деньги живут. Я вот лично доволен, что мой парень отучился в техколледже. Вреда от этого ему не было. Уже хорошую деньгу зашибает.

Ну да, как же, чтобы растить своих двоих и четыре десятых, иметь стиральную машину чуть помощней, а жену — чуть менее приплюснутую. Проклятущая Англия. Все это надо будет смести поганой метлой. И первым делом такие вот заведения типа "хозяин — слуга" — жуткая косность, плоские разговорчики, классовые предрассудки и чаевые. Грегори не признавал чаевых. Одинаково унизительные для дающего и получающего, они, считал он, служат одним из устоев угоднического общества. Разлагают социальные отношения. Помимо прочего, чаевые были ему не по карману. И, наконец, какого хрена он должен давать на чай стригачу, который, по сути, назвал его голубым?

Время этих мастодонтов, считай, ушло. В Лондоне теперь имеются заведения, спроектированные классными архитекторами, там по современным звуковым системам пускают последние хиты. Цены, конечно, соответствующие, но все равно лучше, чем вот это. Неудивительно, что тут никого нет. На высокой полке треснувший бакелитовый радиоприемник тянул старомодную танцевальную музычку. Им тут следовало бы торговать бандажами, лечебными корсетами и резиновыми чулками. Монополизировать рынок протезов. Деревянные ноги, стальные крючья для тех, кому оторвало кисть руки. Парики, конечно. Им сам бог велел торговать париками. Зубные врачи ведь продают искусственные зубы.

Сколько ему лет, этому типу? Грегори бросил на него взгляд: костлявый, глаза загнанные, волосы острижены до нелепости коротко, смазаны брилкремом и зализаны. Сто сорок? Грегори начал высчитывать. Женат двадцать семь лет. Значит, пятьдесят? Сорок пять, если он с ходу ее обрюхатил. Если набрался для этого отваги. Седина уже. Может, и там седина, на лобке. Там вообще седеют?

Мастер кончил подравнивать края, оскорбительным манером сунул ножницы в стакан с дезинфицирующей жидкостью и взял другие, покороче. Щелк, щелк. Волосы, кожа, мясо, кровь — все едино, все до охренения близко. В старину цирюльники не только стригли и брили, они были еще и лекарями — мясниками то бишь. Красная полоса, змеящаяся вдоль традиционного столба, символизировала тряпицу, которой тебе перетягивали руку, когда делали кровопускание. На вывеске изображалась чаша, куда стекала кровь. Но они давно уже бросили это дело, сократились, превратились из цирюльников в парикмахеров и мастеров модельной стрижки. В садоводов-арендаторов, терзающих землю, а не протянутую руку.

Он все никак не мог до конца взять в толк, почему Элли решила с ним порвать. Она сказала, что он ведет себя как собственник, вздохнуть ей не дает, что с ним это похоже на замужество. Смех, да и только, отозвался он; быть с ней значит быть в доле с полудюжиной таких же, как он. Вот-вот, оно самое, сказала она. Я люблю тебя, сказал он во внезапном приливе отчаяния. Он произнес эти слова в первый раз в жизни и сразу понял, что произнес их зря. Такое можно говорить, когда чувствуешь себя сильным. Если бы ты меня любил, ответила она, ты бы меня понял. Тогда вали отсюда, сказал он. Просто ссора, идиотская говенная ссора. Которая ровно ничего не значила. Которая значила лишь то, что у них все кончено.

— Освежить чем-нибудь, сэр?

— Что?

— Освежить чем-нибудь?

— Нет. Не будем насиловать природу.

Мастер вздохнул с таким видом, словно последние двадцать минут он только и делал, что насиловал природу, но из-за упрямства Грегори это совершенно необходимое вмешательство все-таки окончилось поражением.

Впереди уик-энд. Стрижка, свежая рубашка. Две вечеринки. Сегодня — покупка в складчину жбана с пивом. Надраться вусмерть и посмотреть, что из этого выйдет; вот мой способ изнасиловать природу. Ох. Нет. Элли. Элли, Элли, Элли. Перетяни мне руку. Вот тебе они обе, Элли. Где хочешь. С целями совершенно не медицинскими, но давай, режь. Смелей, ну же. Пусти мне кровь.

— Как это вы про брак сейчас выразились?

— А? Про брак? Единственное приключение, доступное трусу.

— А вот у меня, сэр, если вам интересно знать, брачная жизнь вполне, как говорится, сложилась. Но вы, конечно, помозговитей меня будете. Я-то университетов не кончал.

— Это не мои слова, — сказал Грегори. — Но могу вас заверить, что человек, которому они принадлежат, был помозговитей нас обоих.

— Настолько мозговитый, что, наверно, и в Бога не верил?

Да, настолько мозговитый, хотел сказать Грегори, как раз настолько. Но что-то его удержало. Отрицать существование Бога ему хватало храбрости только в компании таких же, как он, скептиков.

— А можно поинтересоваться, сэр, из тех ли он был, что женятся?