Но дверь приоткрылась, и дядя Петрусь, появившись на пороге, сказал:
— Спи, неугомонный. Разбужу, когда время придет. Без тебя не уеду.
— Зачем же вы встали?
— Хозяйке собраться помогу. На ферму ей.
Федос разделся, забрался в еще не остывшую постель. И сразу же крепко уснул.
Приснилась мама. Она что-то делала, суетливо бегая по хате. Потом подошла, тронула его за плечо: «Вставай, Федос, пора». — «Посплю еще немножечко… Сегодня в школу не надо…» — «Как знаешь. Только в Савкин лес не попадешь». — «Тогда сейчас».
Открыл Федос глаза. А над ним — дядя Петрусь.
— А-а! — пробормотал Федос. — А я думал, это мама.
— Вставай.
Федос отбросил одеяло.
Завтракали втроем: Марыля, дядя Петрусь и он, Федос. Остальных дома уже не было. Когда убрали со стола, дядя Петрусь сказал:
— Возьми вон сумку с табуретки. Я велосипед выведу.
— А что в ней?
— Еда. Тетя Настя приготовила.
Утро было тихое, солнечное. Высоко в небе заливались жаворонки. Федос сидел на раме и держался за руль, на котором висела сумка с едой.
Тропинка пробежала сквозь траву и привела в сосновую рощу.
— Дядя Петрусь, зачем же мы велосипед брали? Лес — вот он, рядом.
— Лес — да не тот. Чтобы в Савкин попасть, надо этот лесок проехать, потом поляну, а потом еще болото обогнуть.
Дорога сворачивала то вправо, то влево. Под колесами мелькали солнечные пятна. Солнце уже встало, но в лесу не рассеялась еще ночная прохлада.
Над головою Федоса прогудел ранний шмель, где-то впереди порхала бабочка. На разные голоса пели птицы.
— Дядя Петрусь, кто это цвинькает?
— Синица дождя просит.
— Зачем же ей дождь?
— Низачем. Просто в народе так говорят.
— А кто это там в чаще плачет, как человек?
— Это черный дятел. Его песни всегда невеселые, даже когда все хорошо.
— Дядя Петрусь, а почему лес назвали Савкиным?
— Говорят, будто бы прятался там когда-то Савка. Давно это было, до революции. Бедных защищал, а богатым спуску не давал.
— Интересно. Как в сказке.
— Не сказка это, а быль, хоть и мохом поросла.
— Как мохом?
— Ну, не на нашей памяти было, а когда господа хозяйничали, когда тивуны[3] плетьми загоняли крестьян в барский двор на работу.
— Расскажите, дядя Петрусь!
— Длинная история.
— Ничего! Лес ведь Савкин тоже неблизко.
— Что Ладно, расскажу. Только давай уж тогда пешком пойдем, а то с велосипеда не очень-то расскажешь.
Давным-давно был помещиком в наших местах пан Пвук. Из немцев. Народ его Пауком окрестил. Все вокруг ему принадлежало: поля и деревни, да и сами мужики. Вот и жил он припеваючи, разве только птичьего молока ему не хватало. Зато у бедных мужиков дети даже хлеба вволю не ели. Но мало было этого пану. Издевался он над людьми своими, как только мог. Многих в могилу загнал.
Терпели люди. Говорили: «Плетью обуха не перешибешь».
А пан, знай, изгаляется себе. Однажды утром не с той ноги встал, управляющего вызвал и приказывает: «Послать в город дюжину холопов, пусть учатся. Мне и грамотные слуги тоже нужны». Что ж, панское слово — закон. Отобрал управляющий двенадцать хлопцев и отправил.
Был среди них и Савка Щелкун, сын крепостного крестьянина Якуба.
Остался Якуб на хозяйстве один. Тяжко старику без молодца-сына. Да что поделаешь? Пришлось меньшого сына о помощи просить. Мал Адась, слаб, да ведь и старик не сильнее. Так вдвоем, бывало, бревно и тащат полдня.
Как-то остался Адась дома один: старик Щелкун с самого рассвета на панском ноле траву косил. Глядь — паи со своими гостями скачет. Весело ему, а Адась так и похолодел: видит — панские кони их, Щелкунов, клин топчут!
Говорят: лучше с медведем обниматься, чем с паном повстречаться. Да ведь если рожь погибнет, что тогда? И семья с голоду умрет, и подати заплатить нечем будет…
Выбежал Адась из хаты, просит пана:
«Паночек, миленький, сверните в сторонку, бога ради! Это ведь наша полоска!»
«Прочь, быдло! — кричит пан. — Прочь, растопчу!»
И прямо на мальчонку коня направляет.
Увидел Адась над собою вспененную конскую морду, страшно ему стало. Бежать бросился. Да где там!
«Догнать и объяснить, что такое пан, а что холоп!» — пан Пвук своим гайдукам приказывает.
Как ни беги, а гайдуцкая плеть догонит.
Только вечером нашел старый Якуб своего сына. В борозде. До беспамятства избитого, окровавленного. Пока до дому нес, Адась умер у него на руках.
Встал старик на колени перед иконой и, горько рыдая, воскликнул:
«Боже праведный, неужто не выйдут боком волку овечьи слезы?..»
А панский тивун слова эти и услышал: под окном стоял, кто знает, откуда взялся, может, и нарочно пришел. Неспроста ведь про него говорили: волчий рот и лисий хвост.
Было плохо, а стало еще хуже. Пришла беда — отворяй ворота. Наутро схватили и самого старика, отвели на конюшню и выпороли. Много ли старику надо? Не прошло и двух недель, как он отдал богу душу. Умерла вскорости и его жена: какая женщина выдержит столько горя?
Прослышал обо всем этом Савка. Сбежал из города неведомо куда. Поискали, поискали да и забыли про него.
Забыл пан и о своих людях, которых послал учиться: не до того стало заболел, занедужил. И никто вылечить его не мог ни лекари чужеземные, ни шептуны чернокнижники. Как схватит его — охает, стонет, кряхтит, кричит.
