Красный замок - [130]

Пальцы нащупали футляр для иголок, где хранились крошки пробки для Шерлока Холмса. Потом маленькие ножнички, которые безнадежно затупились, когда я резала плотные льняные простыни, чтобы сделать веревку для побега. А вот и миниатюрный флакончик с нюхательной солью, которая помогла нам с Ирен вытерпеть кошмарный запах бойни в парижском борделе, где были обнаружены жертвы Потрошителя.

Наконец я выбрала флакончик и разогнула кольцо, соединявшее его с цепочкой. Тяжеленький серебряный сосуд украшала изысканная гравировка, и я не сомневалась, что перед ним не устоит ни один цыган. Да я и сама бы не устояла.

Годфри сложил записку вчетверо и крупно написал снаружи слово «Pater».

Шансов на успех было мало: расчет состоял в том, что нам улыбнется удача в целой серии маловероятных событий, однако надежда умирает последней.

Я спрятала сложенную бумажку и серебряный брелок в карман одолженной мне юбки, и мы с Годфри отправились вниз – невероятная пара, которой самое место в комедиях Гильберта и Салливана.

Если предыдущий ужин задумывался как парадный прием, сегодня челядь сновала из залы в залу, толпилась по углам и не отказывала себе в крепких напитках.

Во дворе группа цыган разожгла костер на камнях. Музыка с улицы звучала контрапунктом к варварским напевам внутри замка, создавая пьяную какофонию, хорошо отражающую состояние веселящихся.

Ужин по-прежнему проходил в библиотеке, но все претензии на изящество были принесены в жертву спешке. Хотя фарфоровые тарелки сверкали белизной, еда на них представляла собой мешанину крестьянской и цыганской пищи.

Даже сама Татьяна обошлась без европейского платья и напоминала женщин прежней, более грубой эпохи. Ее светлая грива была распущена до плеч, а концы волос, заплетенные в две толстые косы, доходили до бедер. Поверх парчовой рубахи она надела жакет, годный скорее для верховой езды, и украсила свой наряд янтарными ожерельями разных цветов, от молочно-желтого до черно-красного, как засохшая кровь, так что получилось нечто вроде сбруи – такую же, только из костей, носил Красный Томагавк.

Ах, если бы отважный краснокожий воин пришел сейчас нам на помощь, уж он-то справился бы с ужасной Татьяной и ее немытыми приспешниками!

Кстати, о приспешниках: я вдруг заметила, что на меня уставились глаза преданного телохранителя русской, поблескивающие среди зарослей у него на лице. Если бы я не знала, кто есть кто, то подумала бы, что эти волчьи зенки принадлежат Джеймсу Келли. От этого пристального взгляда я вздрогнула, вспомнив, как безумный мебельщик набросился на меня, одурманенную хлороформом, и как его когтистые лапы вцепились мне в платье, а глаза вспыхнули двумя полными безжалостными лунами.

Стряхнув морок воспоминаний, я отвернулась от чудовища. Слуга, что мне подмигивал, смотрелся бы настоящим Ромео по сравнению с Медведем. Я взяла себя в руки и решила повнимательнее разглядывать каждого встречного цыгана, пока не найду нужного.

Годфри тем временем попал в орбиту внимания Татьяны. Это парадоксальным образом шло только на пользу нашему плану. Я взяла кубок с вином и принялась прогуливаться по залу, останавливаясь, чтобы потопать ногой и покачать головой под энергичную музыку цыганских скрипачей. Впервые по-настоящему присмотревшись к ним, я заметила, что они столь же грубы и чумазы, как звероподобный прихвостень русской, но куда менее зловещи. Черты их были темными – иссиня-черные волосы и усы, не столько грязная, сколько смуглая кожа; однако впечатление сглаживали многоцветные яркие одежды.

Темные глаза скрипачей горели потаенным смехом и слезами, в них не было ничего зловеще волчьего или вороньего, лишь глубина, тайна и жизнь. И хотя их мелодия звучала хрипло и размашисто, в ней чувствовалась хрупкая меланхолия. Я лишена всяческих талантов в сфере музыки, но дружба с Ирен научила меня понимать это искусство и скрытую в нем страсть. По мере того как я вслушивалась, в разнузданных мотивах мне открывались и искусство, и страсть. На лицах скрипачей блуждало то же отрешенное выражение, как у Ирен, когда та играла этюды Шуберта на рояле.

На меня никто не обращал внимания, и потому я чувствовала себя свободнее, чем за все время заточения в этом проклятом замке. Мне подумалось, что, если бы не разделяющие нас барьеры, цыгане тоже поняли бы мою глубокую потребность в свободе, которую я едва осознавала сама. Впервые у меня зародилась уверенность, что безумный план обратиться за помощью к одному из кочевников может принести плоды.

Звон обеденного колокольчика оторвал меня от процесса самопознания. Точнее, это оказался не колокольчик – Татьянин слуга стучал вилкой по резному бронзовому кубку, – но эффект не заставил себя ждать. Все начали собираться к столу: Годфри, я, граф в старомодном наряде, как у испанского аристократа времен инквизиции. Я нигде не видела полковника Морана и испытывала от этого немалое облегчение. Татьяна явно хотела монополизировать Годфри, как и в прошлый раз, обособившись в ним и графом на своем конце стола. А я осталась предоставлена сама себе на другом конце и могла спокойно рассматривать музыкантов и слуг, подносящих блюда, в поисках моего возможного ухажера.