Красный вал [Красный прибой] - [4]

По мере того, как рушились эти верования, на их место становился социализм с его великими чаяниями и коллективным под'емом. Собравшиеся здесь в этот апрельский вечер люди были полны того неопределенного стремления к счастью, которое всегда вызывает катастрофа, и потому они жадно слушали оратора.

— Браво! — воскликнул Исидор Пурайль. — Здорово сказано!

Все выражали свое одобрение и только старик Мельер сказал:

— Чувство собственности уничтожить нельзя.

— Конечно, — сказал человек, — но это чувство получит более совершенную форму. Собственность уничтожена не будет, но поля, фабрики, уголь — будут эксплоатироваться всеми.

— И значит никем.

— Об этом мы поговорим в другой раз. Если здесь присутствующие товарищи желают собраться в один из ближайших вечеров, мы можем поговорить о промышленности и сверхпромышленности, и тогда вы поймете, что дело вовсе не в уничтожении, а, напротив, в расширении собственности. Из того, что мы стремимся обобществить орудия производства и уничтожить захватчиков капитала, вовсе не следует, чтобы человек был лишен чувства собственности! Как раз наоборот. Однако, в данный момент этот вопрос важного значения не имеет. Сейчас важно то, чтобы рабочий из пролетария сделался свободным человеком, а достигнуть этого можно только путем организации синдикатов, забастовок, и даже саботажа. Добрый вечер…

Он, не торопясь, прошел между сидящими за столиками и скрылся во тьме улицы.

В головах этих людей он оставил глубокий след и зародил новые мысли, углубленные обстоятельствами данного момента, настроением умов и неожиданностью и своевременностью его появления среди них.

— Кто он такой? — спросил Пурайль.

— Из Союза союзов трудящихся, должно быть, — ответил типограф.

II

Человек пошел по улице Тольбиак, потом свернул, и темными переулками, вдоль досчатых заборов и частоколов, стал подниматься к Бютт-о-Кайль. В фонарях, как птицы в стеклянных клетках, прыгали огни. Тут и там виднелись бурые пустыри, целые цепи каких-то возвышенностей, ленты огней, маяки словно прорывали темное небо, а со стороны Бютт-о-Кайль, над Парижем, испарения громадного города поднимались светлым облаком.

Эти таинственные лучи делали понятными и сказочные мечты, и все ужасы грозной действительности.

— Страна рабов, — пробормотал человек.

Голос его звучал спокойно, в груди поднималось какое-то сладостное чувство. Он любил жизнь. Мечта возносила его к прекрасному, даже тогда, когда губы произносили горькие слова и каждое движение руки выражало протест. О старости, о смерти он не думал никогда. Он сознавал силу своих мускулов, быстроту своей горячей мысли, чувствовал свое сильное, здоровое сердце. Всякое страдание для него являлось благодатным дождем, вспышка гнева — живительной грозой.

К тому же он жил иллюзией, что идет против великой неправды, ограничивающей жизнь человеческую; он чувствовал себя не песчинкой в океанв, а грозной бушующей волной.

Убеждения его крепким гвоздем засели в его мозгу, и он не расставался с ними ни в радости, ни в горе, нигде и никогда, так он был уверен в том, что день свободы для всех должен настать.

Дул ветер, мягкий и вкрадчивый; к запаху трав примешивался запах навоза, раскисшего асфальта и человеческого тела. Человек взошел на Бютт-о-Кайль и по улице Сет Диаман вышел на Итальянский проспект. В кабачках шла неприглядная гульба. Какое-то кафе сверкало своими фиолетовыми шарами; внутри за столиками сидели бледные женщины, тогда как подруги их, в ярких шиньонах, тангировали под фонарями. Человеку эта картина казалась ужасающей, но все же он посмотрел на нее не без удовольствия. Затем он свернул в улицу Бабильо.

В шестом этаже одного из угловых домов его ожидали: старая женщина, мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти, и маленький мальчик. Панели в комнате были выкрашены в излюбленный виноторговцами красновато-шоколадный цвет, выше — стены были оклеены обоями цвета крем с морковно-красными птицами в листве, и среди подсолнухов того же цвета. Основательный длинный стол был покрыт зеленой шерстяной скатерью, и под рассеянным светом лампы колонкой виднелись приготовленные для вечернего чтения книги: "Эксцентричность животных", "Процесс Бренвиллье", "Приключение Фрике в Сиерре".

Старуха, мужчина и ребенок весело окружили вошедшего. Благодаря различию пола и возраста, в сходстве этих трех лиц было нечто страшное и странное. Это были какие-то кубистские лица. Один куб для лба, по два для челюстей и щек, носы — перечницей, цвет лица желто-розовый. Глаза впалые, словно сажей засыпанные, губы цвета печенки у старухи, цвета лесной земляники у мужчины и как вишня — у ребенка. Точно пылью покрытые усы вились над верхней губой мужчины, у старухи на том же месте росло нечто в роде серого мха. Волосы у всех троих были точно из овечьей шерсти, темно-серебристые у женщины, цвета турецкого табака у мужчины и почти лимонного у ребенка. Руки у всех троих были тонкие, выразительные, подвижные, пальцы красные, плечи покатые, мускулы дряблые и подвижные.

— Мы уже и ждать тебя перестали, Франсуа, — сказала старуха и кинулась обнимать его. Ребенок, задыхаясь, как щенок, принялся обнимать обоих.