Красный террор глазами очевидцев - [155]
Сегодняшнюю ночь вместо меня дежурит новая сестра, а я дежурю в тифозном. Кроме Дэзи, другие мои больные были спокойны. Д. всё время вскакивала, пела, просила поминутно пить. Меня не узнавала, называя всевозможными именами; один раз, когда я ей подавала пить, она вдруг наклонила голову и перекрестилась. Часто хватается за голову и стонет, повторяя: «Голова моя, голова…»
По-видимому, большевики крепко засели в Риге. У нас в больнице большинство из больных симулянты. Народ этот бегает по больнице в белье, часто в своем грязном, за недостатком казенного, босыми и без халатов. Вид удручающий!.. Более серьезных пациентов приносят с улицы, все жертвы голода! Сегодня принесли старика и старуху, которые почти сейчас же и скончались.
Страстная неделя! Приближается праздник Пасхи, этот чудный праздник для всех христиан, но ничто не напоминает о его близости… Церкви все стоят закрытыми. Мои «симулянты» ведут крупную карточную игру, целые кучи денежных бумажек валяются на столах и кроватях. Все мои просьбы и требования прекратить игру — не помогают. Сегодня даже в одной палате на мое требование отдать карты один латыш злобно заметил: «Вы не очень, сестра, ретиво исполняйте полицейские обязанности, в лучшем виде подведем и вылетите отсюда». Ужасная публика!
В два часа ночи заявился ст. врач, пошел по палатам и застал в одной карточную игру. Он страшно вспылил, переписал всех и сказал, что переведет их в штрафную роту. Мне сделал строжайший выговор. Я, конечно, молчала. «Что же вы ничего не отвечаете?» — вдруг спросил он, идя по коридору. Я ничего не ответила; он внимательнее посмотрел на меня и уже мягче прибавил: «С этим народом трудно, я скажу дежурному врачу сообщить больным о приказе Троцкого по войскам относительно карточной игры, а вы, сестра, будьте тоже построже», — и, уже милостиво пожав мне руку, пожелал спокойной ночи…
Сегодня в больнице общее собрание. Я еще ни разу не была, и ст. сестра посоветовала мне пойти. Собрание было около кухни в обширном подвальном помещении; председательствовал ст. врач. Говорил всё больше кухонный персонал: судомойки, сиделки, сторожа; медицинский персонал сидел молча. Говорилось преимущественно о неудовлетворительности пищи. Некоторые прямо заявляли, что в больнице идет грабеж за счет трудового люда. «И не без ведома ст. врача», — раздалось с задних скамеек. Ст. врач несколько раз порывался ответить, но ему не дали слова. Больные заявляли жалобу на грубое и невнимательное отношение сестер; отчасти это было верно. Латышки-сестры были фамильярны в своем обращении с солдатами, но подчас грубы и резки с больными, особенно не из латышей. Но вот встала одна сестра и потребовала слова. Она говорила по-латышски, но сидевшая рядом со мною сестра Герцхен перевела мне: она возмущалась, что среди больничного персонала слишком много немецкого элемента. «Неужели в самой Латвии, — говорила она, — не нашлось достаточно латышей на эти места». Возмущалась, что немецкий язык преобладал даже среди сестер-латышек, что во всем замечается пагубное для них немецкое влияние и что к ее величайшему прискорбию она не замечает ни малейшего противодействия этому со стороны старших властей больницы. «Это уже поход на нас», — думала я. Наконец поднялся ст. врач и заявил, что ни один из вопросов, стоящих на очереди сегодня, не был обсужден и что за недостатком времени он лишен возможности ответить на все сегодняшние заявления, а потому всё откладывается до следующего общего собрания. Поднялся шум, крик, руготня, — мы поторопились уйти.
Бедной Д. очень плохо. Ей делают частые впрыскивания камфары и дегалена. Сашок каждый день заходит к нам узнать о сестре, а я не решаюсь сказать ему правду. Как тяжела жизнь!
Сегодня зашла В., ужасно встревоженная: с некоторых пор в министерстве ее мужу стали выказывать недоверие, а сегодня даже его друг-капитан посоветовал ему проситься в другой какой-нибудь отдел; он хочет просить место агронома в деревню. Я высказалась, что, на мой взгляд, это будет еще труднее, так как придется иметь дело с простыми латышами, для которых он всегда останется предметом ненависти, и лавировать в этой среде будет еще труднее, а в случае прихода наших даже опасно. Она уверяла, со слов мужа, что большевики сидят крепко и никогда не были так сильны, как в данное время. Утешительно для нас! Но кто знает? Она предложила нам ее проводить и напиться у них чаю. Наташа играла немного на рояле.
Первый день Пасхи! Какое унылое настроение, везде хмурые лица! Одна природа в блеске своей весенней красоты празднует этот светлый праздник! Среди больных царит тоскливое, нудное настроение. Только мелькающие по палатам, сегодня особенно белые халаты и косынки сестер, как бы протестуют против общего серого колорита. Сегодня умер у меня в палате русский солдат; он был чахоточный и ранен в легкое; подозвав меня, попросил священника исповедоваться. Пошла я в канцелярию — спросить, как же быть. «Не полагается», — был короткий ответ. Бедняга, по-видимому, страшно страдал, всё просил меня посидеть около него: «Я, сестрица, не большевик; видит Бог, не по своей воле сюда пришел, нужда заставила. Не думай, сестрица, что народ по своей воле идет… ох, тяжело… и поисповедаться-то не разрешили, мучители»; я его успокаивала, как могла. «Сестрица, коли помру, положи мне в гроб вот этот образок и ладанку». Я, конечно, обещала исполнить. К утру бедняга умер. Положив в скрещенный на груди руки образок и ладанку, прикрыла его простыней. Господи, сколько таких мучеников умирает и за что? За какое доброе дело? В 71/
