Красный пояс - [3]

Почему нет?

Что же до пошлости сюжета, в Латинский квартал катитесь, господа!

«Красный пояс» — не место для эстетов.

Да здравствует соцреализм!

Мы отпали на диван, она разлила — вульгарно, «через руку», но при этом точно, не пролила ни капли. В дискотеке, сказала Анжелик, я с черным парнем танцевала. Я кивнул. С мартиниканцем, добавила она, имея в виду, что инерция того завода продолжается. Что ж, будем танцевать. Мы чокнулись, вернее, стукнулись — как бы булыжниками пролетариата. Я этому научил ее в эпоху виски, ей нравилось: надо взять стакан ладонью сверху, и донышком об донышко. Мы выпили, она разлила снова. «Всю дорогу у него стоял». — «У кого?» — не понял я. «У этого, с Мартиники… Очень было эротично». Я уже был более чем хорош, но все же не смог не сделать мысленной отметы, что в представлениях об эротике, а именно это слово она употребила, мы с ней тоже не очень сходимся. Предпочитая не думать о прочих расхождениях, я выпил и потянулся за бутылкой, но Анжелик перехватила мое запястье:

— Подожди…

Салон, ею покинутый, немедленно стал превращаться в музей сувениров из враждебного мне лагеря социализма. Расслышав в глубине квартиры однозначный переплеск воды о днище ванны, я все же снова налил и выпил, чтобы не протрезветь. Сколько все же кича произвела единственно верная!

Особенно много было Ленина. Доводилось слышать мне от женщин об эротичности лысины, которая навевает им сублиминальный образ, во всех отношениях приятный, но меня эта размноженная лысина стала вдруг сильно угнетать. Почему эту балду навязывают именно моей стране, где проблема облысения намного менее остра, чем в той же, кстати сказать, Испании? Невыносимое отвращение поднималось во мне, как ни пытался я себя унять Сократом и залупой. Между затяжками я свешивал промеж своих истершихся черных джинсов набрякшие руки. Изнутри я весь был полыхающий куст, систему кровообращения текила прожгла до самых последних капилляров.

Я поднялся, взял пепельницу, которая оказалась с голубкой Пикассо — период «холодной войны» и подлой борьбы за мир с ее стокгольмскими воззваниями… Люди, блядь, «доброй воли». Оболваненные миллионы. Затянувшись в последний раз, я раздавил окурок и не разбил.

Поставил аккуратно.

С порога спальни в глаза мне бросился Сталин. Тот самый, которого частями я выносил в день новоселья.

Этот испанский Сталин стоял у нее на полке, темно-коричневым блоком отражаясь в привинченном к стене овальном зеркале, перед которым она отставляла зад, натягивая красный пояс с пристегнутыми чулками — черными. Она оглянулась, когда я, обрушивая остальные на пол, вытащил томик с профилем отнюдь не лысым, а еще и при усах. Открыл дверь лоджии, вышел в ночь и размахнулся в направлении огней на горизонте. Но совершить бросок свой не успел. Она напрыгнула сзади, как пантера. Я стал смеяться, но руку мне выламывали вполне серьезно. Сверкали белки. Горели глаза. Я вдыхал этот мускус, а кистью чувствовал упругость и жар ее груди. «Дай! Дай!» Я ослабил сжатие. Вырвав Сталина, крутя обрамленной кружевами, подчеркнутой нейлоном голой жопой, она вернулась в спальню. Извне через стекло я смотрел, как она нагибается, подбирая коричневые книги с пола. Забыв обо мне, она наводила порядок в библиотеке, заставленной отцами единственно верного учения — от Маркса и до Мао. Груди при этом торчали, как у амазонки. Зажмурясь, я стал трясти головой и, обретя в ней некий центр, вернулся в спальню, прошел по прямой мимо кровати и хозяйки, сухо обронил: «Бон нюи», свернул направо и вышел на лестничную площадку.

Дверь напротив была закрыта. Это была моя дверь. Я сунул руку в карман.

Ключа там не было.

Я повернул обратно, забыв, что и там захлопнул. Стал стучать. Вышла не Анжелик, а ювелир из соседней квартиры, который стал грозить полицией. Я продолжал стучать, не оглядываясь, ибо помнил, что сволочь держит дома пистолет: он чуть было не застрелил Юза, спьяну ошибившегося дверью и в ужасе кричавшего на весь этот дом: «Ай эм рашн райтер!»[2]

Анжелик открыла в том же виде, но уже на каблуках. Она откачнулась к стене, давая мне пройти, зацокала следом в спальню. Я снова открыл дверь в ночь, перемахнул через перила лоджии и стал продвигаться к краю. Вся задняя моя поверхность онемела от ужаса высоты. Но железо было крепко впаяно в бетон. Перебирая перила, я вставлял между прутьями ногу, другую вынимал. Вставлял и вынимал.

— Tu vas tomber…[3]

Она смотрела из проема, пленительно подсвеченная спальней. Сжимая горлышко текилы, другой рукой она держалась о косяк. Длинные ноги скрещены, чулки натянуты, под сеточкой и кружевами пояса обильное гнездо, которое чернело и мерцало — Бог один знает, как меня туда влекло. Но дистанция между нами увеличивалась.

— Лучше вернись…

— Communisme, — ответил я, — cа me casse les coullies!

Мол, разбивает яйца.

Правой взялся за перила лоджии за бетонной переборкой. Окна у ювелира были зашторены, но сквозили светом телевизора. Опережая его пистолет, я продвигался вправо, вставляя-вынимая ноги между перилами с максимальной частотой. Скорей, за переборку!

С огромным облегчением я перевалился к себе и только тут заметил, что все покрылось пленкой инея. Зима, господа. Во Франции декабрь.