Красный медвежонок - [2]

Сосед артист снова начал стучать в стенку; зимой он говорил, ковры прибиваю - это в час ночи, - а летом в эту жару что он прибивает, интересно?

Дж. Салимов вспотел, он встал, снял рубашку - хоть выжми, теперь он может ее выжать и навесить на веревку на балконе, совсем как в свою холостяцкую пору.

Холостая жизнь - блаженство, но не после женитьбы.

Вот так пошути, подурачься, почитай немного, посмотри телевизор, дослушай радио, вспомни о заводе, а потом усни, потом встань рано утром, пойди на работу, и снова все сначала.

И до каких пор?

Не переживай, пошути еще немного, тебе надо отвлечься, и не так уж душно в этой квартире, брось свою сигарету, смотри, вот сейчас этот красный медвежонок вскочит и начнет кувыркаться, а нет - так помоги ему, сам покрути его на ковре, какая разница; и успокойся ты наконец, хватит себя растравлять, что, в конце концов, произошло, дело обычное, не ты первый, не ты последний.

Дж. Салимов снова подошел к окну: те же крыши, те же трубы, те же деревья, тот же зной; это однообразие убивало его, и началось это после ухода Шафиги. Артист тоже высунул голову, улыбнулся. Дж. Салимов спросил его: "Что случилось, в чем дело?" - "Что-что?", - переспросил артист. "Я говорю: в чем дело, что случилось, что-нибудь забавное произошло - так скажите, мы тоже посмеемся", - сказал Дж. Салимов. Артист мгновенно посерьезнел, даже покраснел, кажется, - вечер уже, не разберешь, - потом спросил: "Вы читали произведения Бедира Бедирли?" - "Нет, - ответил Дж. Салимов, - не читал, а что, смешная книжка?" Артист сказал: "Ужасно, там о том, как влияет разрушение семьи на нервную систему человека". - "На вашем месте, - сказал Дж. Салимов, вместо того чтобы читать Бедира Бедирли, я попросил бы себе роль Иуды Искариота". Дж. Салимов потушил сигарету в пепельнице и сел на диван. Были бы у него длинные руки, протянул бы их и хорошенько надрал соседу уши.

Вот такие дела.

Вдруг ему показалось, что кто-то пристально смотрит на него сзади, кто-то уставился ему в затылок; даже шея у него заболела от этого взгляда, но он не обернулся, он знал, кто это, вернее, что это, - это телефон, телефон на маленькой подставке. Номер Мамеда-киши: 92-75-34; и Шафига, и Лейла были там, по номеру 92-75-34.

Тут он посмотрел на красного медвежонка и сразу закрыл глаза рукой; ему показалось, что вот сейчас этот красный медвежонок схватит его за руку и потянет к телефону, снимет трубку и наберет номер: 92-75-34, потом всучит ему трубку и заставит говорить, как палач, весь в красном.

Но почему как палач?

Лейла сейчас ждет своего красного медвежонка там - по 92-75-34, там она ждет свои сказки, там она смеется и плачет, улыбается и сердится; и Шафига там, она но смеется, Шафига. постарела в свои тридцать лет. Почему же как палач?

Артист снова начал стучать в стену. Зимой говорит: "Ковер прибиваю к стенке", а что он сейчас прибивает? Такой что хочешь прибьет.

Все мы из стекла, только не все знают об этом, большинство из нас не знает, что все мы из стекла, но мы из стекла, и когда мы разбиваемся вдребезги, это тоже не все чувствуют, а после этого мы вновь склеиваемся в одно целое, я большинство из нас не замечает пятен клея и грубых швов.

Ну хватит философствовать, давно известно, что в этом мало толку, и нет никаких палачей, и этот красный медвежонок навсегда останется в кресле, чудеса бывают только в сказках и еще по телевизору, когда птица превращается в человека.

Дж. Салимов встал, пошел на кухню, полил себе из чайника и умылся. Календарь опять показывал, что сегодня шестнадцатое мая. Он начал отрывать дни один за другим: это 17-е, это 18-е, 19-е, 20-е, 2.1-е, все на одно лицо 22-е, 23-е, ну и что же, какое это имеет значение, ну какая разница, что сегодня не шестнадцатое или двадцать третье мая, а одиннадцатое июля? И сколько времени будет безумствовать тишина, до каких пор будет продолжаться эта душная ночь, это одиночество телепередач и радиопрограмм, однообразие шума проносящихся по улице машин, это безразличное тиканье часов, эта неразличимость дней календаря; до каких пор вот так и | будет сидеть этот красный медвежонок?

До конца.

Дж. Салимов вышел на балкон. Раньше это желтое Издание напротив не было таким поблекшим, этот черный каменный дом не выглядел так мрачно, а грязь, пыль и грохот бульдозеров на соседней стройке не сжимали так сердце. И раньше росли цветы на балконе напротив, но раньше балкон этот не был катафалком, и виноградная лоза не казалась такой высохшей и бесплодной, и милиционер на перекрестке не суетился так, и этот старик в очках, глядящий с балкона на улицу, не выглядел таким убогим; раньше, сто лет назад, не было этой страшной серости вокруг; тогда на этом балконе смеялась Лейла, тогда эти комнаты даже пахли по-другому. Но ведь все равно этот смех не вечен, и запах этот тоже не навсегда; ну, десять лет продолжался бы этот смех, десять лет держался бы этот запах, ну двадцать, тридцать, пусть сорок лет, ну пусть пятьдесят, а потом? И что же это такое - он все время помнит тот смех, тот запах, почему он робеет перед этим красным медвежонком, почему он постоянно ощущает на себе взгляд телефона?