Красный газ - [52]

– Кретин! Дай мне ключ от двери, я уйду… – сказала я, кривясь от боли.

– Я же тебе сказал: ты не выйдешь отсюда. Пойди в ванную и вымой руки. Они у тебя в крови…

Кровь тонкой струйкой скатывалась из его рассеченной брови на глаза, но он словно не чувствовал этого. Он смотрел на меня спокойно, только глаза, казалось, стали чуть белей и желваки напряглись под широкими скулами.

– Кажется, ты вывихнула руку. Я могу вправить.

– Сейчас! – сказала я насмешливо – Как же! – Но от боли в руке я кругами заходила по комнате. Наконец я решилась попробовать вправить сустав сама, но запястье отозвалось таким уколом резкой боли, что я охнула.

Худя шагнул ко мне, взял мою руку и коротко дернул. Я охнула снова, но сустав встал на место. А Худя своими сухими сильными пальцами мягко разминал мне запястье и говорил при этом:

– Ты можешь мне верить или не верить, это твое дело, однако. Я сказал тебе правду. И про чаек, которых нашел тогда, и про нас с тобой. Я любил тебя и люблю, однако.

– А кто такая Окка? – спросила я, вспомнив вдруг слова той ненецкой девчонки Аюни Ладукай, которая сказала Худе в интернате: «Мы отомстили за Окку! Ты же не мужчина – сам не можешь русским отомстить. Наоборот, служишь им, как пес!»

Худя молчал, разминая мне сустав. Потом вышел в ванную и вернулся с бинтом. Кровь из рассеченной брови уже была у него на подбородке, но он не обращал на это внимания, а стал забинтовывать мне руку.

– Так кто такая Окка? – спросила я снова. И свободной рукой почти машинально вытерла кровь с его лица.

– Этого я не могу тебе сказать, – произнес он. – Ложись спать. Я не могу выпустить тебя одну на улицу ночью. Там же преступники гуляют. – Короткая усмешка тронула его губы. Кажется, первая усмешка за весь этот вечер.

– Да не выдам я твоих подростков! – сказала я презрительно. – Еще не хватало, чтобы в угро узнали, что меня изнасиловали!

– Я тоже так думал. Но на всякий случай сказал им, чтобы они ушли из города. Все. – Он ловко завязал бинт бантиком и заправил под бинт концы. – Эта повязка будет напоминать тебе обо мне пару дней. Но одной рукой ты уже не взломаешь дверь, а ключ у меня в кармане. Так что давай спать.

С этими словами он снова лег на пол, на шкуры, растянулся во весь рост и закрыл глаза.

Я беспомощно и нелепо торчала посреди комнаты. Действительно, одной рукой мне не взломать дверь, да и незачем мне спешить в гостиницу «Север», где уйма армейского и милицейского начальства. Вид у меня сейчас уж точно как после изнасилования!

Потоптавшись на одном месте, я вздохнула, выключила свет и стала раздеваться. Хотя в комнате был полный мрак, сказала Худе:

– Отвернись…

В темноте я слышала, как он повернулся на бок.

Я разделась и наугад шагнула к своему прежнему месту на полу, на шкурах. И конечно, споткнулась о Худино тело, наступила ему на спину и рухнула вниз. Его руки поймали меня, смягчили удар, но все же я здорово стукнулась плечом. Вот уж действительно мне не везло в эту ночь, черт возьми! Это идиотское падение было, наверно, последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я села на полу, держась вывихнутой рукой за ушибленное плечо, и заскулила – опустошенно, жалобно и слезливо, как бессильный и слепой щенок.

Худя обнял меня и уложил на полу рядом с собой. Я даже не сопротивлялась. Я лежала на его руке, он прижимал меня к себе всю, от головы до ног, и моя грудь была у его груди, и мои слезы размазывались по его небритой щеке и по губам, которыми он тихо меня целовал.

– Спи. Пожалуйста, спи… – говорил он негромко.

И я даже не помню, когда я уснула и как.

40

Я проснулась от характерного щелчка английского замка и сообразила, что это за Худей закрылась входная дверь. Какая же я идиотка все-таки! Если у него на двери английский замок, значит, я могла спокойно уйти ночью, никакого ключа от замка не было у Худи в кармане, он просто разыграл меня, как ребенка!

Но у меня уже не было никакой злости к Худе. Наоборот. Я проспала полночи на его плече, и тихое чувство покоя и счастья поселилось внутри меня, несмотря на все унижение, которое я перенесла вчера вечером в интернате. Я даже была благодарна Худе за то, что он обманул меня, не дал уйти ночью, а теперь тихо ушел, и мне не нужно ни с кем разговаривать. Он дал мне время прийти в себя, я могу тихо лежать на этих шкурах и нежить в себе это редкое чувство открытия СВОЕГО мужчины, как нянчат матери грудного ребенка…

Я пролежала так минут двадцать. Вся суматоха и лихорадка последних дней, все эти убийства, взрывы и прочая галиматья отлетели от меня куда-то в небытие, стали малозначительными. Нет, я еще не влюбилась в Худю в ту ночь, но я чувствовала себя так, как, наверно, чувствуют себя композиторы, когда у них в душе возникают первые звуки новой мелодии…

Минут через двадцать я все-таки встала, зажгла свет. Часы показывали 10.40 утра. За окном была полярная ночь, темень и какой-то неясный гул. Я поставила чайник на электроплиту и включила репродуктор местной радиосети. Репродуктор взорвался бодрой молодежной песней:

А нам не страшен ни вал девятый,

Ни холод вечной мерзлоты!

Ведь мы ребята, ведь мы ребята