Красный дым - [2]

Он отвернул колпачок другой фляги, тоже немецкой, в сером суконном чехле, где была вода, запрокинувшись и двигая острым кадыком, сделал несколько затяжных глотков. Вода была тепловатая, отдающая чаем (немец, видимо, держал в ней горячий чай), но на какой-то миг жажда попритихла.

Тяжко, утробно взрывались на востоке бомбы — понятно: недавно прошли над головой эскадрильи «юнкерсов», загруженные, натужно воющие; отбомбившись, вернутся облегченные, но так же будут подвывать моторами. Бомбят, судя по всему, железнодорожную станцию. Хорошо, что полковник Ружнев поведет свою часть южнее станции и не угодит таким образом под бомбёжку. Хотя, конечно, при световом дне немецкие самолёты-разведчики могут засечь полк и на лесных дорогах: глазастые, черти, по радио вызовут «юнкерсов» и «мессершмиттов» — и тогда держись. Ну да полковник Ружнев — опытный командир и должен побеспокоиться о маскировке.

Трофименко размял затекшее во сне тело, зевнул, потер глаза: спал мало, и глаза резало и щипало, как от дыма. Да, впрочем, и всамделишного дыма вокруг хватало: и от рвавшихся бомб, снарядов и мин, и от горевших построек, лесов, хлебов. Вонь гари была так же устойчива и так же привычна, как смрад разлагавшихся трупов. К этим запахам войны привыкнуть, однако, трудно; нет-нет да и подступит к горлу тошнота. Ладно, что во сне этого не ощущаешь.

А старшина Гречаников продолжал спать, почмокивая толстыми, вывернутыми губами, словно пробовал что-то вкусное. Ну, поспи ещё, Серёжа, дам тебе десяток минут, потом разбужу. Интересно с Сергеем: до войны совершенно не употреблял алкоголя. А в первых боях снял с убитого унтер-офицера фляжку с ромом, хлебнул, повеселел и теперь взбадривается каждый день понемногу, однако часто. Объявляет: «Боевой дух подымает, товарищ лейтенант!» Трофименко обязан был бы подолгу службы пресечь эти выпивки, да коли делу не во вред — шут с ними. Тем более — война. Сам он до войны иногда маленько прикладывался, по праздникам и вне заставы, разумеется, чтобы даже запашка не могли обнаружить подчиненные. Нынче — как отрезало.

Всё это, конечно, пустяковые мысли, попытки оттянуть то время, когда надо будет думать о решающем в твоей жизни и в жизни твоих пограничников. Да, собственно, все эти девять суток — решающие. В том смысле, что может убить, прежде чем он и его застава выполнят до конца свою задачу. До сих пор выполняли то, что надо было, хотя потери, само собой, несли. Так ведь война же, господи помилуй…

Трофименко усмехнулся этому неожиданному для безбожника «господи помилуй» и окончательно очухался от остатков сна. Голова была мутная, дурная, тело побаливало, как будто растянул мышцы, во рту сохло, хотя только что пил воду. Сухой ветер нёс дым и пепел от городка, лежавшего за пологими холмами, в котловине, пылил по проселку, раскачивал деревья, и одно из них — старая, усохлая сосна — скрипело над ухом, как несмазанная калитка. Трофименко не любил ветры, потому что на границе шумящий под ними лес скрадывал шаги нарушителей. Но это всё в прошлом, за чертой, что отделила мир от войны, отдалила, отрезала прежнюю жизнь от нынешней; ныне ветер наносит дым, от которого слезятся глаза и тянет чихать. А сосна скрипела, точно несмазанная калитка в ограде вокруг заставы, как раз напротив командирского домика; в субботу Трофименко наказал старшине Гречанинову смазать петли керосином. Сергей отложил до воскресенья, а в воскресенье, на рассвете, — началось. Скрипит сосна, скрипит. Сыплется из неё труха, оседает, как пепел на одежде, на фуражках, на зелёной, сочной траве. Но пепла и так хватает…

На какой-то миг Трофименко позавидовал спящему Гречаникову: может, смотрит приятные сны. Проснётся — враз вспомнит, что катится по родной земле железное колесо войны. Сам он пробуждался с угнетающим чувством опасности и беды, нависшей над Родиной, над близкими ему людьми и над ним самим. Пробуждался — и хотел снова уснуть, кануть в небытие, в неведение о том, что началось двадцать второго июня. Но разоспаться было нельзя, три-четыре часа в сутки — уже хорошо. К тому же пограничная служба, круглосуточная, приучила к недосыпанию, и он этот каждодневный недосып переносил нормально. Да и молодой ведь, двадцать пять всего, с гаком, верно. Сейчас, однако, ощущал: не двадцать пять, а гораздо больше, потому что за плечами десятые сутки войны.

Да, десятые: шквал событий, водоворот боев и перестрелок, маршей и окапываний, нескончаемая череда выстрелов и взрывов, когда и боев-то вроде нет. Тут не то что спать — подумать некогда. Ан нет, всё было наоборот: при такой насыщенности действиями, поступками жизнь заставляла непрестанно размышлять, вспоминать, загадывать, сомневаться, опровергать себя, нащупывать выходы из лабиринта путающихся, мешающих друг другу, важных и неважных мыслей. Никогда раньше он столько не думал!

Трофименко вздохнул, кряхтя встал, увидел: спит не только старшина Гречаников, спят и другие пограничники — кому положено, и даже те спят, кому не положено. Дремал, привалившись спиной к сосновому стволу и уронив голову на колени, не кто-нибудь — часовой. Вот это да, вот это бдительность! Закипая праведным гневом, но ничем не выдавая его, Трофименко, прихрамывая, подошел к часовому, потормошил за плечо: