Красный чех - [29]

— Куда путь держишь, душа любезный? — спросил он, останавливая свою подводу, на которой возвышалась гора капустных кочанов.

— Так себе, — ответил Гашек, — прохаживаюсь…

— Хорошо делаешь, — в тон ему, с напускным равнодушием проговорил мордвин. А потом, помолчав, добавил:

— Прохаживайся, прохаживайся, голубок.

Помолчал еще немного, а затем проговорил:

— В Самаре казаки народ режут. Садись на воз, вместе поедем.

Гашек подсел к вознице.

— Страшные вещи творятся там, — продолжал крестьянин. — Везу это я себе на базар капусту, а навстречу из Самары Петр Романович из Лукашовки. Возвращайся, говорит, обратно, белогвардейцы возле самарских дач капусту отбирают. У меня все взяли. А с соседом моим Дмитричем беда приключилась. Смилуйтесь, братцы, — обратился он к ним, — разве своих можно? Чать, православных обираете. Вот тут-то они и взъерошились. «Нынче наше время пришло», — закричали в ответ и зарубили его.

Мордвин замолчал, пристально посмотрел на Ярослава. В его глазах можно было прочитать: «Понимаю, все понимаю, сам тоже бежишь оттуда».

— Так, — проговорил он тихо после минутного молчания, осторожно выбирая дорогу. — Хорошо, что сюда пришел. У нас спрячешься надежно. Народ наш много натерпелся от царя. А теперь, когда мы заимели землю и поля, смотри-ка ты, помещики и генералы снова хотят хозяевать, драть с нашего брата шкуры. Дудки!

Возница вынул холщовый кисет с махоркой.

— Закуривай.

— Спасибо.

— А ты чей будешь? Издалека? — спросил он, задымив самокруткой.

— Издалека, дяденька.

— А у вас бои идут?

— У нас? Нет, там все в порядке, спокойно.

— Да-а-а… Тут, конечно, ничего другого не сделаешь. Бежать — и только. Вот, если бы тебе удалось за Волгу… Там без генералов, помещиков и купцов. Собираются там великие силы против тьмы самарской. Ты, голубок, не бойся, к вечеру к нам доедем. Я тебя переодену в мордовскую одежонку, лапти получишь. А утром двинешься дальше, на Большую Каменку. Только смотри в оба! А потом уж как-нибудь и к своим опять попадешь.

На следующее утро в новом, необычном одеянии Ярослав продолжал путь на северо-восток. К полудню миновал какую-то татарскую деревню. Уже за нею Гашека догнал татарин.

— Бежишь? — коротко спросил он. И ни слова больше не говоря, не дожидаясь ответа, сунул в руки краюху хлеба. Затем, обернувшись, пожелал счастливого пути. Можно ли забыть такое?

Через полчаса после этой встречи догнал беглеца другой татарин из той же деревни. На ломаном русском языке предупредил, чтобы шел не по шоссе, а по берегу. Причем, как запомнилось Гашеку, неоднократно повторял:

— Казаки, шоссе есть казаки, куда идешь…

Расставаясь, подарил пачку махорки, коробку спичек и листок бумаги на курево. А уходя, добавил:

— Татар — бедняк, генерала — сволочь…

К вечеру Гашек добрался до Большой Каменки. Войдя в первый попавшийся крестьянский дом, перекрестился перед иконой, висевшей в правом углу.

— Вечер добрый, — обратился к сидевшему за столом многочисленному семейству.

Все приветливо поздоровались.

— Откушайте с нами, — предложила хозяйка.

— Спасибо, — ответил Гашек и подсел к столу.

Хозяйка принесла деревянную ложку, положила перед гостем, а хозяин придвинул хлеб и нож.

Никогда Ярослав не ел такого вкусного супа! С огромным наслаждением глотал он картошку, клецки. И особенно было приятно, что никто не задавал ему никаких вопросов. Все как будто в порядке вещей.

Только когда поели, хозяин сказал:

— Спать придется на чердаке.

И вдруг неожиданно:

— Откуда?

— Издалека, — уклончиво ответил пришелец.

— Бежишь, стало быть? — И, не дождавшись ответа, продолжал:

— Видно, что не нашенский. Даже онучи и лапти по-мордовски не умеешь как следует перевязывать. Этому у нас с малолетства учат. По всему видно, в бегах, из Самары.

Хорошо отдохнув, Гашек двинулся дальше. Никто, к сожалению, точно не знает пути, по которому он шел дальше…

Старая коммунистка Е. Я. Драбкина в своих воспоминаниях утверждает, что в августе видела его под Казанью, около небольшого городка Свияжска.

Однажды в красноармейской части появился приехавший с «того берега» человек с мягкими чертами приветливого славянского лица.

На фронте в тот день было затишье. Многие бойцы собрались в самодельном клубе, расположенном в овине, где шел концерт художественной самодеятельности. Он уже подходил к концу, когда поднялся приезжий и попросил слова.

— Весной тысяча девятьсот пятнадцатого года, — начал он, усевшись поудобней на табуретке, — находясь в Восточной Галиции, я, неважно по какой причине, обозвал нашего фельдкурата, то есть полкового священника, мешком с собачьим дерьмом и угодил за образное сравнение в военную тюрьму. Тюрьма была как тюрьма — клоповник, в котором всегда воняет парашей. Я уже готов был проскучать положенное число дней в ожидании суда и отправки со штрафной ротой на фронт, но когда вошел в камеру, вдруг услышал знакомый голос: «Здравствуйте, пан Гашек!» Ба! Передо мной был собственной персоной мой старый друг, с которым мы распили не одну кружку пива в трактире «У чаши». Его имя вам ничего не скажет, но запомните его, ибо оно заслуживает этого больше, чем имя Александра Македонского. Это — имя отважного героя, старого бравого солдата Швейка. «У нас в Будейовицах…» — заговорил Швейк так, будто мы с ним расстались полчаса назад.