Красный чех - [22]

Слова Ильича глубоко западали в сердце. Закроет на минуту Гашек глаза, и кажется, будто два человека говорят. Один вопрос задает, а другой тут же толково и понятно разъясняет.

— Как ни бесчинствуют теперь международные империалисты, видя наше поражение, — продолжал Ленин, — а внутри их стран зреют их враги и союзники для нас.

«До чего же верно, — подумал Гашек, — точно мысли мои угадывает». Он повернул голову к рядом сидевшему Сергею. Оба молча переглянулись и, точно боясь нарушить тишину, стоявшую в зале, осторожно повернули головы к сцене.

— …Растет возмущение против империалистов, растет число союзников в нашей работе и они придут к нам на помощь.

«Придут, обязательно придут, — хотелось крикнуть Гашеку, — уже много пришло, а будет еще больше. Нельзя быть в стороне от такой борьбы!»

— При этих условиях мы сумеем удержаться, пока союзный пролетариат придет к нам на помощь, а вместе с ним мы победим всех империалистов и всех капиталистов.

Буря аплодисментов всколыхнула тишину зала. Кажется, вот-вот стены рухнут, не выдержат грома рукоплесканий, возгласов одобрения. И вместе со всеми горячо, восторженно аплодировал Гашек, тот самый Гашек, который всего каких-нибудь несколько месяцев назад был так далек от понимания большевистских идей и планов.

Долго в тот день он не мог успокоиться, вновь и вновь возвращаясь к выступлению Ильича, обдумывая каждое сказанное им слово.

А спустя некоторое время два друга снова слушали выступление вождя. Около двух часов по снежным сугробам, сквозь бушевавшую метель пробирались они на окраину города, в Лефортово, к манежу бывшего Алексеевского военного училища. Замерзли очень, особенно продрог Гашек: на нем была легкая шинелька.

— Ничего, — отшучивался Ярослав, — у меня лагерная закалка. В Тоцком к мехам не приучали. Библией согревали…

Сильнейший мороз, поздний час, далекая рабочая окраина, отсутствие транспорта… А людей около училища — тысячи. Но народ все идет и идет. Улица буквально гудит от людского потока.

Десятитысячный зал манежа не мог вместить всех желающих. Гашек поражен. Не видел он прежде, чтобы так относились простые люди к какому-либо человеку, пусть даже и очень популярному.

По залу пронеслось эхом: «Идет! Идет!» Все повскакали с мест, бурно зааплодировали. В этот момент военный оркестр заиграл «Интернационал». Весь манеж в едином порыве запел. Вместе со всеми пел и Ленин.

После митинга рабочие окружили Ленина. Гашек тут же стал энергично пробираться сквозь толпу поближе к вождю, увлекая за собой Бирюкова. Уж очень был велик соблазн послушать Ильича, посмотреть, как ведет себя в беседах с простым людом.

И вот они около вождя. Люди запросто говорят с Лениным, откровенно высказываются о недостатках. Но еще больше поражает писателя, что Владимир Ильич внимательно, без какого-либо намека на превосходство выслушивает замечания. А когда некоторые пожаловались на волокиту и саботаж в отдельных учреждениях, председатель Совнаркома попросил рабочих прийти в Кремль и как можно скорее, чтобы там подробнее поговорить об этих фактах.

— Если бы я сам не видел, — говорил потом Гашек, — честное слово, не поверил бы этому. Так просто, так задушевно говорить с людьми! Наверное, в этом и есть величие подлинного вождя. Такому нельзя не верить, он — свой, близкий…

На улице — темнота непроглядная. Ночь вступила в свои права. До дома теперь и не добраться.

— Пойдем к Камкову, — предложил Сергей, — он тут рядом. И давно звал к себе.

Гостеприимный хозяин поставил самовар, угостил горячим картофелем. Друзья согрелись (а то ведь зуб на зуб не попадал) и, конечно же, снова начался оживленный обмен мнениями о только что виденном и слышанном.

— Знаете, друзья мои, — сказал Гашек, — хоть я и не коммунист, но без всяких колебаний готов идти, за Лениным. Очень хочется работать для революции. Теперь я знаю: русская революция — это и наша революция!

Все смолкли, пораженные этими словами. Иван Георгиевич Камков, старейший коммунист, участник трех революций, член партии с 1902 года, молча подошел к Гашеку и крепко-крепко обнял его.

Все реже и реже стал бывать Ярослав у своего друга. Много времени отнимала подготовка к выпуску чешской газеты, переписка с чехами, разбросанными по всей России. И радовался Сергей тому, что Ярослав занят активной работой, и огорчался, что не может чаще, чем прежде, забегать к нему. Но и в те кратковременные «набеги» удавалось услышать много интересного.

— Встретился с поэтом Маяковским, — рассказывал с восторгом Гашек. — Дома у него был. О чем только не говорили… И об издании газеты — тоже. Очень хорошо говорили. Он шумный такой. А на прощанье сказал мне: «Валяй, чех, пиши-звони во все колокола!»

Внимательно слушал Бирюков и рассказы о спорах, происходящих в чешской колбасной на Арбате, где собирались чехи, русские самых различных политических взглядов. Тут бывали и коммунисты, и эсеры, и меньшевики. Гашек с удовольствием наблюдал. Подчас, «выудив» у какого-нибудь бывшего монархиста, обывателя его истинные взгляды, тут же остро и зло высмеивал.

— Понимаешь, — рассказывал он как-то Сергею, — приметил я одного человека. Непонятно даже, старый ли он, молодой. Сдержанный, молчаливый. Не расстается со своей записной книжкой. Вроде бы профессор. Попытался подшутить над ним, а он не реагирует. И еще больше захотелось с ним познакомиться.