Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов - [43]

Позади Арнольда стоял высокий, статный дворянин средних лет, с курчавыми волосами. На нем был роскошный костюм фиолетового цвета, на шее висел золотой топорик, символ дикторской власти. Это был «дукс»[5] и «консул», а также трибун, Джордано Пьерлеони, глава римского сената, самый влиятельный из светских «ломбардцев».

Рахевин ничуть не оробел при виде двух вождей римского плебса: он спокойно им поклонился и, пройдя несколько шагов по винограднику, указал на лежавшие невдалеке каменные плиты. Звание Генриха было римлянам пока неизвестно, поэтому впереди пошел Рахевин, за ним Арнольд и уж потом Генрих и Пьерлеони. Для начала Рахевин завел речь о погоде, о дружной весне. Арнольд в ответ что-то пробормотал, а Джордано сказал несколько учтивых фраз и спросил Генриха, когда они приехали и не слишком ли утомлены путешествием.

Небо над Латераном было ослепительно-голубое, по стенам дворца вились глицинии, недавно завезенные крестоносцами с Востока, и легкий ветерок разносил их пряный, волнующий аромат.

Рахевин умолк, предоставляя Генриху говорить об их деле. Князь коротко изложил то, что было ему поручено Барбароссой. Он сказал, что кесарю известно письмо, посланное римским сенатом Конраду III, и что кесарь, разумеется, желает совершить въезд в Рим и короноваться с согласия сената, однако же напоминает сенату о том, что верховная власть над Римом принадлежит ему, кесарю, и признание этой его власти — условие sine qua non[6] существования самого сената.

Когда Генрих закончил, наступило минутное молчание. Слышалось только пение латеранских жаворонков где-то в вышине, над статуей Марка Аврелия. Наконец заговорил Арнольд Брешианский. В его тихом, ровном голосе звучала глубокая убежденность, страстная вера, которая воодушевляла этого с виду холодного, владеющего собой аскета. Генрих с удивлением чувствовал, что простые слова Арнольда покоряют ум, проникают прямо в сердце, хотя он внутренне сопротивлялся логике рассуждений монаха-еретика, который держал в своих руках судьбу вечной столицы.

— Кесарь забывает, — сказал Арнольд, — что обстоятельства переменились. Римский народ поднял голову из праха, и отныне судьбы этого города, а возможно, и не только этого города, зависят от него. Мы здесь спокойно и упорно созидаем нашу новую жизнь, которая, быть может, станет образцом для всего мира. Господь нам помогает, — тут в голосе его послышались патетические нотки, — господь помогает нам, и римский сенат возрождается, столь же могущественный и славный, как во времена Сципионов, а быть может, еще более могущественный, ибо ныне он озарен светом истинной веры. Не Юпитер ведет нас, и тем паче не Марс, но Христос, сказавший: «Блаженны миротворцы, ибо их есть царство небесное». Мы хотим мира. Воистину хотим. Однако тому, кто придет за короной к гробнице святого Петра, следует помнить: римский народ выше императора!

Он встал с камня и поднял вверх указательный палец; глаза его то вспыхивали мрачным огнем, то гасли, словно их застилал туман. Рахевин смотрел на него с легкой усмешкой, но Генриху было почти страшно слышать этот резкий, скрипучий голос. Казалось, то говорит не человек, а какой-то истукан.

— Установлением божиим римский народ испокон веков имеет право избирать императора из римлян или же из варваров. Если император пользуется властью, если он правит и повелевает, ведет рыцарей на войну и вершит суд — все это он делает на основе некоего права. Какого же права? Откуда оно у него? Он заимствует это право у римского народа, который избран изо всех народов, дабы служить основой и источником высшего права. Как иудейский народ есть источник веры, так народ римский есть источник власти.

Тут, воспользовавшись паузой, Рахевин вставил свое слово. Говорил он сдержанно, мягко, совсем не так, как неистовый Арнольд.

— Речь твоя справедлива, — сказал Рахевин и, заметив, что все взглянули на него с удивлением, поправился: — Вероятно, справедлива. Однако сейчас надо отложить в сторону наши споры и задать себе самый простой вопрос. Папа — в Риме, он ждет Барбароссу для коронования. И вот Барбаросса приезжает и венчается в соборе святого Петра. Что скажет на это римский сенат, для Барбароссы безразлично. Важно знать, что сделает римский сенат? Что сделает римский народ, что сделаешь ты, светлейший Пьерлеони, что сделают все видные сенаторы и те, кто толпится у ступеней Капитолия и кричит. «Согласны! Согласны!», одобряя все, что ты, Арнольд, представляешь на их одобрение? Как они поступят с кесарем и его людьми?

Арнольд при этом вопросе опешил, но обходительный Пьерлеони тряхнул кудрявой головой и любезно сказал:

— Это зависит от него, господа, от него самого! Если кесарь явится с согласия сената, если он примет приглашение сената и взойдет на Капитолий в лавровом венке, дабы почтить сей символ извечных римских добродетелей, он может рассчитывать на радушный прием. Но если кесарь хочет войны…

— Война между нами и нашим избранником невозможна! — возмутился Арнольд.

— Ну, раз вы не угрожаете войной, — поспешно вставил Рахевин, — то и кесарь запретит грабить город. Но если вы воспротивитесь его приезду…