Красные озера - [14]

Сугроб был по колено. Выбиралась из него девушка долго, прилагая неимоверные усилия, а когда сумела наконец вытянуть ногу – вытянула ее без сапога. Сапог пришлось откапывать, потому руки окончательно закоченели и ничего более не чувствовали, кроме нудной боли, которая часто возникает при обморожении.

Лиза кое-как вытряхнула снег, натянула утерянную обувку и принялась искать тропу. Свернула левее, проделала ногами очередную траншею в сугробах, покрутилась на месте, стараясь угадать верное направление, но тропы не нашла – замело.

С упорством слепого фанатика девушка продолжала идти вперед, не зная, куда, зачем, уж не помышляя о конечной цели своего путешествия и нисколько к ней не стремясь – холод выморозил подобное стремление, ветер выдул малейшие остатки. Теперь ей непременно хотелось добраться до чего-нибудь осязаемого, до некой опоры – поклонного креста, столба, деревца или любого другого устойчивого предмета, достаточно высокого или даже, скорее, длинного для того, чтобы перечеркнуть пустое пространство. Оттого редкие кустарники она обходила – нет, нужно обязательно высокое, обязательно такое, которое перечеркивает, что бы это ни значило.

В какой-то момент в выстуженной голове родилась вполне разумная мысль о том, что при нулевой видимости едва ли удастся отыскать желанную опору. Следом пришли новые, несколько более туманные рассуждения, и поняла Лиза, что совсем заплутала да выбраться не сможет. Видно, здесь теперь останется надолго, как раз вместо столба ляжет поперек поля и перечеркнет это поле, разделит собою на две половины. Ее, конечно, станут искать – непременно станут искать! Начнут бродить по окрестностям разношерстные поисковые группы, возглавляемые то Радловым, то Лукой, в сопровождении безутешного Ильи, которому, разумеется, ничего не скажут про выходки Лизоньки в его отсутствие, дабы память о ней не опорочить.

А рано или поздно найдут – если рано, то белую, припорошенную снежком, с твердыми льдинками на поверхности глаз, если поздно, так уж в разгар весны, влажную и изуродованную, и в глазах-то уж не льдинки обнаружат, а муравьев… одним словом, неизвестно, когда именно найдут, но наверняка известно, что мертвой.

От нелепой фантазии про муравьев у Лизы защипало глаза, словно в них уже кто-то копошится. Тогда она запаниковала да рванула из последних сил прямо, подгоняемая страхом смерти – немудрено, ведь образ собственного мертвого тела дышал ей в спину.

Ветер довольно скоро улегся, снег засыпал реже, и сквозь разрывы в белом кружеве Лизавета уловила кляксу света, одиноко мерцающую на унылом черно-белом фоне. Этой кляксой оказался фонарь, болтавшийся над крыльцом небольшого домика у железнодорожной станции.

Сама станция казалась затерянной, по скудности местного населения не имелось на ней ни заграждений, ни смотрителя. Домик же, установленный здесь для того, чтобы путники могли переждать непогоду и дождаться поезда в тепле, сделан был на общественных началах, иначе говоря, абы как сделан – изо всех щелей сквозило.

Лизавета доковыляла до скошенного сооружения, отряхнулась и вошла. Тесно было внутри, грязно. Оконце выходило на железнодорожное полотно, дабы ожидающие видели приближение состава, напротив окна – две деревянные полки, одна над другой прикрепленные к стене наподобие двухъярусной койки.

На полках вполне можно было заночевать, потому в прежние времена здесь находили приют бродяги, скитавшиеся по лесам, и беглые заключенные (значительно севернее находилась колония). Обычно временных постояльцев прогонял какой-нибудь тоскующий от ожидания пассажир, но год назад случилось страшное – принялся пассажир гнать бездомных, а те взяли да тут же его прирезали. Вещичками поживиться не побрезговали, так что труп пару дней провалялся совершенно голый. Происшествие наделало в округе шуму – ходили полицейские бригады, ловили по лесам подозрительных людей, конвой даже выставляли на железной дороге, потому никаких бродяг у домика больше не видали никогда.

Повезло и Лизавете – никого внутри не оказалось. Она улеглась на нижней полке, не снимая ни сапоги, ни флисовую курточку, ощутила, как по ногам лениво разливается тепло, замерла и стала ждать с пустой головой да растревоженным неясными переживаниями сердцем.

Ждать пришлось недолго, ибо вскоре тишину снаружи разорвал звук работающего мотора. Потом мотор умолк, дверь отворилась, и на пороге, окутанный зимней стужей, предстал запыхавшийся Радлов. В дверной проем он едва втиснулся боком.

– Ты? – удивилась Лизавета, вскакивая со своего места.

– Да, я… искал… искал, – невнятно отозвался Петр, пытаясь совладать со сбившимся дыханием.

– Неужто меня? – Лиза, в первые секунды оробевшая от неожиданности, теперь осмелела, в голосе ее появились привычные для родителей нотки нахальства.

– Мы там с Томк… с матерью твоей среди ночи от грохота проснулись… а тебя нет. Боже, ты не представляешь, такой грохот по всей деревне! – Радлов перебил сам себя, как это нередко с ним случалось, и тщетно пытался поймать предыдущую мысль:

– Так вот… все равно, что от грозы проснуться. Забегали по дому, засуетились, тут оказалось, что ты не пришла. Я, значит, поселок обежал, чтобы причину шума отыскать, да за тобой поехал. Благо, дед Матвей видел, как ты в сторону станции направлялась, подсказал, где найти. Ты ж ему, дуреха такая, во дворе всю землю сапогами попортила! Матвей говорит, бежала как оголтелая! Чего вдруг такая прыть?