Красные облака - [10]
Удалось!
Над окопчиком, где сапёры сидят, два сапога вырастают. В глине все перепачканы. Кирпичной пылью полыхают.
Вот он – часовой механизм! Вывинтился!
– А детонатор где? – спрашивает кто-то.
Все на часы смотрят. Нету детонатора! Неужели в бомбе остался?
Надо немедленно назад к бомбе! Детонатор дывинчи- вать! А то ведь стоит бомбу чуть-чуть пошевелить – и взрыв.
Так оно и есть. Сидит детонатор в бомбе. Поблёскивает алюминиевым колпачком. А под ним взрывчатка. Сто тридцать килограммов. Тюкнет детонатор своим носиком по капсюлю – и все сто тридцать килограммов рванут.
Вывинчивать его немедленно!
Стоп! Вокруг детонатора по кольцу немецкие буквы вытиснены: "Противосъёмочное устройство".
Это значит – только тронь! Сразу взорвётся.
Так вот почему раньше все такие бомбы при обезвреживании обязательно взрывались!
Но как же быть?
И трогать нельзя, и не трогать нельзя.
– Парафин! – приказывает командир.
Парафин – это обыкновенная свечка. Растопили её, залили детонатор сверху. Чтобы ничего-ничего потревожить его не могло.
Бомбу верёвками обвязали. Потихонечку из ямы вытащили. Дно отвинтили. Подвели специальную установку и пустили струю горячего пара.
Есть! Закапало!
Взрывчатка плавиться начала.
Медленно плавится. Не хочется ей из бомбы вытекать. Собиралась разнести тут всё, а её саму потихонечку за хвост из бомбы вытаскивают.
Ну, а детонатор Александр Нисанович потом уже вывинтил.
Лежит он сейчас в его коллекции рядом с другими. Вот этот – с бомбы, пробившей дом № 105 на Невском проспекте. Этот – с Красной улицы. Этот – с Херсонской. Эти – от снарядов неразорвавшихся.
Двести штук! Коллекция!
Двести раз один на один со смертью сражался "коллекционер". Точнее – сапёр, инженер-капитан.
Это вам не трамваи покупать!
Есть такая пословица: "Сапёр ошибается только один раз".
Грозная пословица. Для сапёров справедливая: один раз ошибся – и нет тебя.
Александр Нисанович не ошибся ни разу.
Булочная
Раньше я думал, что дисциплина – значит выполнять все команды и все приказы. Быстро, чётко и без разговоров.
Правильно думал. Приказы выполнять надо. Но это ещё не самая главная дисциплина. По приказам-то просто… Всякий сумеет. А вот когда никаких приказов нет, а дисциплина есть!…
Пошёл я утром в булочную. Рано, темно ещё было. Очередь занять. Все ведь стараются пораньше приходить. Ещё до открытия, чтобы хватило хлеба.
Подхожу – что такое? Очередь не так стоит. Всегда вдоль стенки стояла, а теперь почему-то вокруг сугроба.
Ближе подхожу, вижу – воронка. Прямо у стены. Где раньше очередь стояла. В окнах ни одного стекла нет. И двери нет. На снегу валяется. Взрывной волной вырвало.
А хлеб на полках лежит. Не много, но есть. Со вчерашнего дня остался. Несколько кирпичиков на нижней полке и три на второй.
И продавщиц нет! Не знают, наверное, что тут приключилось. Снаряд-то ночью грохнул.
Очередь стоит. Никто в магазин не входит. Все ждут, когда придут продавщицы и выдадут хлеб по карточкам.
Я тоже очередь занял. За какой-то тётенькой в сером клетчатом платке.
Стою.
Холодно. Скучно. Никто ни о чём не говорит. Никто никаких новостей не рассказывает. Стоят, и всё.
А дверь от булочной на снегу лежит.
Тут ещё какой-то старичок пришёл. Посмотрел на окна булочной, на дверь…
– Ай-я-яй! – говорит. – Какое безобразие!…
Тётеньку впереди меня за платок дёргает:
– Скажите, пожалуйста, кто-нибудь уже пошёл в милицию?
– Не-а…- зевнула тётенька и потопталась на месте.- А зачем?
– То есть как "зачем"? – удивился старичок. – Вы что, не видите? Булочная-то настежь!
Другая тётенька повернулась, объясняет:
– Так ведь это немец её…
Старичок – к той:
– Я и сам понимаю, что немец. Всё равно непорядок. Там же хлеб! Понимаете – хлеб!!
– Хлеб… – вздохнула тётенька. – С вечера остался. Настасья Дмитриевна не расторговала.
Старичок посмотрел на неё как-то удивлённо и не ответил. Опять за мною в хвост встал.
Стоит и нервничает. Даже заметно, как нервничает. Бормочет про себя что-то, рукавицами по бокам хлопает. Нас ругает, наверное. За то, что мы никому не сообщили. "Вот люди, – думает. – Хлеб без присмотра, а им сходить лень! Место своё в очереди потерять боятся!…"
А кому идти? Одни старухи стоят. До булочной-то еле доплелись, а тут снова идти куда-то… Конечно, никто не пойдёт. Да и зачем? Придёт продавщица Настасья Дмитриевна – сама куда надо по телефону позвонит.
На улице – никого. Пусто. Те, что за хлебом шли, уже в очереди стоят. Кто дома остался, – лежат, ждут. А кто работает – так там прямо на заводе и живёт. Им туда хлеб привозят.
Стою жду.
Вдруг меня этот старичок в спину толкает:
– Беги, – говорит. – Милиционер вон, видишь?
Верно. Милиционер между сугробов идёт. В шубе. Шарфом замотан.
– Зачем бежать-то? – спрашиваю. – Он и сам идёт.
Старичок сердится:
– Слушай, что тебе взрослые.говорят. Он и мимо пройти может. Или свернуть куда-нибудь. Беги!
Это только сказать просто: "беги". Побежал я. Вернее пошёл. Ноги-то вроде и бегут, и сам я вроде стараюсь, а получается медленно-медленно.
К тому же дорога неважная. Вернее – нету никакой дороги. Когда-то была, машины ездили, а теперь – тропинка между сугробами. Узенькая!… Если кто-нибудь упадёт, то и не обойти. Дядя Никифор на днях оступился тут и встать не может: сил не хватает. Лежит, а над ним тётенька какая-то ворчит: зачем упал не на месте!… Всю дорогу загородил!… Перелезай тут через него!… Хорошо патруль шёл: подняли дядю Никифора, домой проводили.
