Красные дни. Книга 2 - [34]

Стояла весна, степи начинали уже зеленеть, полевые дороги подсохли, на солнцегревах пологих балок зацветали дикий терновник и столь же колючие, но более раскидистые кусты боярышника. На травянистых полянах каплями крови выметнулись красные тюльпаны, донские лазоревые цветы. К полудню обычно так припекало солнце, что бойцы освобождались от верхней одежды, ездили в одних рубахах, а то и оголясь до пояса, душа нараспашку! Аврам тоже снимал кожанку, но тогда терялся вид, и Барышников, очень внимательный к политкому, предложил сделать шнурковую схваточку на вороте тужурки, чтобы носить кожанку на одном плече, как кавалерийскую бурку.

Аврам привыкал к району и местности во время объездов. За бутурлиновкой была слобода Криуша, а за ней слобода Петропавловка, а потом какая-то невзрачная, но довольно широкая в разливе речушка Толучеевка, а уж за ней шли пойменные луга над Доном — пахучий тополевый и вербовый лес, свежая зелень, приволье! Ах, чудная земля эта, Придонье, что и говорить! Реки и заливные озера в поймах полны рыбы, в камышах крякала дикая утка, плескалось несметное число мелкого чирка, подымались над тихой водой гусиные стаи. А сколько земли, пашни, коровьих выпасов, лугов, всякого птичьего кагаканья и пересвиста! Даже и не подумаешь, что в это самое время где-то в России издыхают с голоду целые города и местечки, ждут, ждут отсюда хлеба, картошки, молока и мяса, — а кто будет пахать и сеять, когда чуть ли не все мужское население под ружьем?

Да боже мой, дело-то ведь за малым! Вот еще немного, месяц-другой пройдет, повыселим отсюда к чертовой матери эту контрреволюционную лампасиую казару, как они сами себя величают под веселую руку, всю эту «чигу востропузу», завладевшую вольными степями еще лет триста назад, населим по справедливости рабочим элементом, устроим коллективные экономии и государственные хозяйства и — заживем!

— Отличные места, командир! — взволнованно и слишком открыто, сентиментально говорил Аврам, откидываясь по-казацки в седле и озирая с высоты великолепие вешних лугов, зеленые веретья займищ. Немного портили настроение тучи комаров, всяческий гнус, но Аврам не подавал виду. — Какое это сельцо там?

За Доном, по правую руку, чуть виднелись на отдалении по взгорью маленькие избы мужицкого селения, сусально золотился купол церкви. Барышников, не сверяясь с планшетом, по памяти сказал, что это — последнее на грани с Донской областью село Воронежской губернии, называется Монастырщина. В прошлом, видимо, здешние крепостные были приписаны к монастырю или какой-то епархии. А дальше уж пойдет Донщина...

И тут Барышников умолк и настороженно вытянул шею, стал короче подбирать поводья. Они с политкомом ехали впереди отряда, боевого охранения не держали, поскольку нужды в том никакой не было. Но сейчас в самый раз было придержать коней.

Что-то встревожило командира, и Аврам тоже напрягся.

— -Странно, — сказал Барышников. — Неужели показалось?.. Здесь?

— Что такое? — тихо спросил Аврам.

— Вроде бы какой-то разъезд с той стороны. Сейчас увидите... Во-он, в балочке, чуть правей, саженях в трехстах, мелькнули и скрылись.

Аврам поднялся в стременах. Увидел отсюда, с небольшого взгорья, конец луговой балки, исход ее... И в тот же миг там, из-за поворота и снижения, мелькнул белый клок поднятого на пике полотнища и начали выезжать какие-то всадники. Небольшая группа, неполное отделение...

— Черт возьми! — опять очень тихо выругался Барышников и, оглянувшись на свой отряд, скомандовал «внимание» ...

Группа с той стороны безбоязненно приближалась.

Впереди ехали два рослых, небритых и по виду очень усталых человека в летних холстинных куртках, один из них держал на пике белый флаг, целую простыню из санбата, а за ним шли по двое еще одиннадцать конных в откровенно подобраной, почти новой казачьей форме — высоких голубых фуражках с красными околышами, лампасах, ну и посадка особая, с надменностью и шиком. Переметные сумы, отсюда можно видеть, туго набиты, к долгой дороге, но оружия, кажется, никакого...

Барышников сначала испытал досаду, увидя нежелательную препону в патрульной своей прогулке, а потом весь как-то возликовал душой, оценив возникающую ситуацию.

Опять эти вешенцы, как видно, решили ударить челом перед Москвой! О дрянь мирская, не ведающая путей своих!..

Лютой, ясной и почти открытой ненавистью ненавидел он, бывший штабной, вылощенный офицер, эту серопосконную, грубошерстную, провонявшую овечьим катухом и тяжелым рабочим потом толпу, ту самую, которую большевики именуют массой и которая успела за последние годы трижды смертельно напугать его и сбить с пути. Первый раз это случилось в феврале семнадцатого, когда рухнула царская династия и начался вселенский содом. Второй — в январе восемнадцатого, когда вся эти масса откачнулась к ревкомам, нижний чин Подтелкова из Каменской обрек генерала Каледина на самоубийство и не позволил обосноваться на Дону офицерскому корпусу России в лице Добровольческой армии Корнилова... И, наконец, третье потрясение случилось в январе текущего, девятнадцатого года, когда весь этот бараний табун вдруг оставил позиции на границах области и раскрыл объятия перед красными частями 8-й и 9-й армий! Да, тогда они бросили фронт, открыв путь на донскую землю чужим, лапотным полчищам, голодной расейской пехтуре. Но нет, не сладко им стало в красных тылах, дуракам немытым, припекло им сильно, когда начали на тупые лбы прижигать свежее тавро «белогвардеец», как в старину, при Алексее и Петре, их предкам прижигали «вор»... И тогда они хватились, заседлали оставшихся коней, гикнули по старой памяти... да уж поздно было! Вот кто-кто, но Барышников-то лучше кого-либо понимал, что поздно! Все свидетельствовало о том, что, как в библии сказано, «царствию этому не будет конца...». И поэтому он упросил Щегловитова, который еще мотался по красным тылам в комиссарской тужурке, пристроить его куда-нибудь для «прохождения красной службы» и врастания в чужие ряды, в рассуждении «дальнего прицела» в этой затянувшейся борьбе. А хоть бы и без всякого прицела, а просто для сохранения жизни, ради хлеба насущного, поры весенней и неба синего над этой вот обетованной землей! Ведь пригодится же кому-нибудь и его жизнь?