Красные дни. Книга 2 - [33]

Ты вся горишь в огне....

Молитесь, женщины, за нас.

За ваших сыновей!

— Сынов всех десять у меня,

Троих уж нет в живых,

Но за свободу борются

Семь юных остальных...

— Отец, не будешь ты краснеть

За мальчика в бою,

И я сумею умереть

За родину свою!

Песнь волновала сердце, но еще больше волновался разум Аврама, когда он начинал трезво раздумывать о последних событиях своей жизни, о великих днях революции, поднявших его на самый гребень истории, когда решалась главная дилемма: быть или не быть? Восторжествует ли наконец правда на этой земле?

Надо сказать, что в семье Гуманистов не было более презренного и попросту ругательного слова, чем слово «казак», и с этой стороны только величайшей иронией судьбы он мог объяснить ныне свое положение политкома не в России вообще, а именно в казачьей Донщине... По семейному преданию, с материнской линии далекий предок их, некто Вениамин, выходец из старонемецкого города Штецина, был бедным откупщиком и совладельцем многих мелких корчмарей на большой подольской дорого от Бердичева до Проскурова, состоя при этом советчиком и управителем при ясновельможном пане Злыдневском. Жизнь была хоть и нелегкая, но с надеждами, ибо ясновельможный пан потихоньку разорялся, а влияние Бениамина в округе понемногу крепло. Но именно в это время окрестные холопы, которых в суете и спешке коммерции как-то упустили из виду, разграбили и подожгли в избытке благодарности не только родовой замок Злыдневских, но и все придорожные постоялые дворы и каждую корчму в подольских лесах. Самого пана они вздернули на иссохшей болотной ольхе и после этого скопом ушли в... казаки. Тем временем со стороны Запорожья уже надвигались ужасные, безжалостные орды гайдамаков и запорожских зипунных рыцарей — то шел по мызам и фольваркам шляхты сам Богдан Хмельницкий. За ним расстилались багровые дымы отмщения, и в этих дымах сгорело и рассеялось по ветру все, что подогревало жизненные надежды и вожделения бедных пришельцев из города Штецина на земле ясновельможных панов. С тех именно пор семья исчисляла свою бедность и свои страсти нескончаемые, а молодой Аврам, как умный человек, отдавал себе отчет в том, откуда у него низковатый рост, тонкие, слабые пальцы, способные лишь к мелкой работе с типографскими литерами, и узкая грудь. Все это было наследственным от прошлой жизни. Поэтому он и ненавидел все прошлое, любя будущее. И печальная песня об африканских бурах приближала дни, к которым он так стремился.

Эскадрон был особый, летучий, не прикрепленный к какому-либо определенному пункту или центру восстания, это была одна из единиц завесы по границам области. Конники мотались в районе Бутурлиновки, Калача-Воронежского и Старой Криуши, ведя наблюдательную службу и заботясь единственно о том, чтобы своевременно узнать, когда именно восставшие казаки побегут под натиском других, более мощных формирований из состава 8-й и 9-й армий, повернувших часть своих войск и орудий от Донца и Белой Калитвы на север и северо-восток.

Командиром эскадрона сразу же был назначен по рекомендации работника Донбюро товарища Мосина бывший офицер, кажется хорунжий казачьего полка, некто Барышников. Очень благовоспитанный и развитой человек с тонкими манерами, хорошо знавший службу. Высокая рекомендация, конечно, не исключала необходимой бдительности. Но было одно обстоятельство, которое, если его правильно квалифицировать, освобождало Аврама от особой подозрительности к командиру. Дело в том, что весь отряд по своему составу гарантировал каждого от каких бы то ни было шатаний и возможной измены: в эскадроне подобрались либо старые, проверенные красногвардейцы из бывших шахтеров (им когда-то крепко насолила полицейская стража атамана Каледина!), либо трижды судимые революционным судом, всегда мягким к этим заблудшим людям, раскаявшиеся анархисты из отрядов Маруси, Петренко и бывшего Тираспольского полка. Эти, последние, именовали себя почему-то «моряками» и «одесситами», хотя никто из них никогда не служил на море. Некоторые были замечены в мародерстве, но это было в прошлом, а теперь каждый старался смыть с себя вину и «грязь прошлого»... Случаев отличиться в бою практически не представлялось. Барышников как-то так умело водил эскадрон на приграничной полосе, что не было не только зряшных схваток, но даже и перестрелок. В отряде, втайне, ценили эту способность комэска устроить себе и близким относительно легкую жизнь в суровое время. За две недели такой жизни бойцы отъелись и заважничали, а исконный горожанин Аврам освоил начала верховой езды, стал отличать казачью посадку от драгунской и разницу в амуниции. Командир терпеливо объяснял ему, что казачья посадка лучше уже потому, что стремена в этом случае выпускаются почти на всю длину ноги всадника и он не только в атаке (где это прямо необходимо), но и на марше, рысью или галопом, может попросту стоять в стременах, почти не приседая на подушку седла и тем уберегая себя от лишней тряски. Второе: короткая скошевка, то есть ремешок, схватывающий под брюхом лошади стремена, при вольтах и резких поворотах не позволит вам слететь в сторону, «вольет в седло» и так далее и тому подобное. Знал теперь Аврам и аллюры: шаг — шесть верст в час, рысь — двенадцать верст, намет — шестнадцать, карьер — свыше двадцати верст в час... Ремешок, которым притягивается подушка на седле, называется троком, а петля пики — бушматом. Учил Барышников своего политкома и навыкам полевой езды, умению быстро проходить значительные расстояния с сохранением сил лошади, прибегая к переменному аллюру и привалам. Вообще-то, как убедился Аврам, в кавалерийской службе были свои прочные уставы и обычаи, которые нелишне знать и комиссару. Но когда Барышников советовал ему приступать к урокам джигитовки — всяким отчаянным фортелям на скачущем коне, — мотивируя тем, что джигитовка-де развивает смелость и ловкость всадника, то Аврам на это вежливо усмехался, понимая, что такие занятия несколько преждевременны.