Красное самоубийство - [21]

)… Мне думается, пора начать серьезный разговор о тех, у кого на совести миллионы жертв. Если малограмотные и нравственно дремучие чекисты первых лет революции и Гражданской войны, быть может, не ведали, что творили, свято веруя в классовую необходимость жестокости, то следующая генерация этого органа – ОГПУ – имела других людей, уже ясно понимавших, что творят беззакония, фальсифицируя первые процессы двадцатых годов: Шахтинское дело, дела Промпартии и Крестьянской трудовой партии».

Летом 1932 года Б. Пастернак был на Урале и увидел там эшелоны так называемых раскулаченных крестьян. Он вспоминал: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать». Именно там, под Свердловском, как свидетельствовал сам Пастернак, он написал много кусков будущего «Доктора Живаго». Написал не о сталинском терроре против крестьян, просто увиденное заставило его вплотную приступить к роману, который затем получил всемирную известность.

К концу прошлого века приобрел у нас широчайшую популярность безвременно ушедший из жизни писатель Венедикт Ерофеев, автор книги «Москва–Петушки». Он всегда чурался политики, но был близок к жизни народа и называл советский строй «самой высшей и самой массовой формой рабства».

«Гренада моя…»

Точно так же, как Ленин и Троцкий, бешено стремился к мировому большевистскому господству и Сталин, оказавшийся в этом смысле их самым верным учеником и продолжателем. Принимая эту эстафету от Ленина, он в 1924 году провозгласил: «Победа пролетарской революции в капиталистических странах является кровным интересом трудящихся СССР». В сталинском «Кратком курсе истории Коммунистической партии» (аналог гитлеровской «Моей борьбы») этот тезис разъясняется весьма популярно, он трактуется «как установка партии, как закон партии, обязательный для всех членов партии».

Кроме этой главной заботы, были у Сталина и другие. На первый взгляд, о них здесь не следовало бы упоминать, но все дело в том, что в дальнейших наших рассуждениях именно эти заботы приведут нас снова к основной теме – мировой коммунистической агрессии, исходящей от Советского Союза.

Летом 1933 года Сталин волей-неволей вспомнил о своих родительских обязанностях. В конце 1932 года он неожиданно овдовел и теперь лишний раз ощутил отсутствие в своем доме жены, матери двоих детей, Василия и Светланы, воспитанием которых она занималась безраздельно. И вот пришла пора отдавать в школу дочь. Казалось бы, какие сложности для ее всемогущего отца? А он при мысли о школе забеспокоился, словно простой смертный. Дело было в том, что Василий уже пятый год учился в школе и не радовал отца ни хорошей успеваемостью, ни приличным поведением. Рос оболтусом, что сам отец, в отличие от многих родителей, попавших в такое же положение, прекрасно осознавал, тому имеется немало свидетельств. Светлана же, наоборот, еще до школы была нежным, разумным и удивительно способным ребенком, любимицей отца, и он не мог себе позволить, чтобы у нее школьная жизнь не заладилась, как это случилось у Василия.

Как бы решил эту проблему какой-нибудь другой вождь с неограниченными возможностями? Переложил бы эту заботу на плечи своего министра образования? У Сталина голова работала иначе. Он доверил это важное дело Карлу Викторовичу Паукеру, своему личному охраннику. Поручил ему найти в Москве самую лучшую школу, определить туда Светлану и заодно перевести туда же Василия из его школы. Примечательно, что, пока не пришло время учиться Светлане, Сталин и не подумал о таком варианте для сына. Паукер служил охранником с 1918 года, знал все ходы и выходы и вскоре доложил своему хозяину о выполнении приказа. Он нашел школу № 25 в самом центре Москвы, в Старопименовском переулке, между площадями Пушкина и Маяковского.

С предложением Паукера вождь согласился. Но просто семейной эта история не осталась. Безграничная диктатура Сталина придавала любому его решению такой резонанс и силу, такой масштаб, которые распространялись на множество самых разных дел и людей. Это – закон диктатуры. Чем она сильнее, тем он вернее. А при той тирании, которая тогда царила, закон этот становился абсолютным. Раздражение Сталина на нерадивого сына и его любовь к дочери сказались не только на судьбе столичной школы № 25. Проявившаяся вдруг заинтересованность вождя в обучении своих детей привела к многочисленным последствиям в жизни всей страны и многих ее граждан, не подозревавших о поручении Сталина своему охраннику. Об этих последствиях (в основном в плане обсуждаемой нами главной темы) речь пойдет впереди, а пока упомяну о том, как все это сказалось на моей судьбе и сделало меня невольным свидетелем многих немаловажных событий, о которых до сего времени подавляющему большинству моих современников ничего не известно.

С приходом Светланы и Василия в ту школу она быстро превратилась в учебное заведение наподобие знаменитого пушкинского Царскосельского лицея. Вместе с другими детьми советской элиты туда попал и я (среди них были Василий и Светлана Сталины, С. Молотова, С. Берия, В. Маленкова, Л. Булганин, внучки Горького и др.). Со Светланой мы были ровесники, так что общение с ней было самым непосредственным, ежедневным. То, что я вырос в таком специфическом окружении, сказалось на моей жизни. Достаточно упомянуть, что я написал около тридцати публицистических книг, но даже вышедшая уже в 2002 году моя книга «Сталин, Гитлер и мы» все равно уходит своими корнями в мое детство, в лицейские годы, прошедшие в школе, которая официально называлась 25-й образцовой.